Наталья Потёмина - Планы на ночь
— Где сейчас эта картина? — спросила я.
— Не знаю, — ответил Никита, — в какой-то частной коллекции.
— Жалко, — сказала я. — Мне бы хотелось посмотреть на нее живьем.
— Она у меня есть на слайдах. А это почти живьем… Но знаешь, что странно?
— Не знаю.
— Странно твое восприятие. — Он помолчал немного и добавил: — Понимаешь, я писал всего лишь женщину и фонтан. Всего лишь воду и время. Их быстротечность, их непредсказуемость, их невозвратность… А ты увидела совсем другое, то, чего я сам не увидел, не понял, не предполагал.
— Разве так бывает? — удивилась я.
— Как видишь…
— Отчего это так?
— Не знаю. — Никита снова задумался.
Мне стало грустно и снова как-то зябко.
— А где обещанный коньяк? — вспомнила я.
Никита словно обрадовался перемене разговора, взял у меня из рук каталог, подсунул его назад под стопку журналов на столе и со словами «сейчас наконец я буду тебя кормить» отправился на кухню.
Потом мы пили коньяк и горький, с металлическим привкусом жасмина зеленый чай, ели длинные тонкие бутерброды с помидорами, базиликом и сыром, молчали, курили и думали каждый о своем.
Кончался день. Вернее, мы думали, что это день. На самом деле сгущался вечер. Только за окном было светло как днем. В Москву пришли майские белые вечера. Потом нагрянут июньские светлые ночи. Светлые, но не белые. Захотелось в Санкт-Петербург. Чтобы меньше спать. А если засыпать, то ненадолго. Все время просыпаться, смотреть на будильник, снова закрывать глаза, задремывать, потом снова бдить и снова улетать в сны… Грезить, грустить, мечтать, плакать…
— Ты устала? — спросил Никита.
— Да, — автоматически ответила я и как-то сразу почувствовала, как тяжелые плотные веки закрываются сами, и голова, давя на шею, клонится на плечо.
— Идем наверх, я тебя уложу, — предложил Никита.
— А ты что будешь делать? — спросила я.
— Разве не ясно? Я буду сидеть внизу, курить, думать и беречь твой сон.
— А ты не бросишь меня тут одну?
— С ума сошла? Конечно, не брошу. По крайней мере, сегодня. Так что у тебя есть шанс опередить меня.
— Я могу, — слабо улыбнулась я, — я такая…
Четвертый сон Марьи Ивановны
Мальчика звали Алеша. Он был старше меня на два года. Когда мы познакомились, он учился в девятом классе, а я в седьмом. Алеша появился в нашей школе неожиданно, в середине года, и сразу всех покорил.
Учителя в нем души не чаяли: умница, интеллектуал, отличник. Мальчишки из десятого «Б» сразу приняли его в свою рок-группу. Он писал чумовые тексты и прекрасно играл на всех инструментах. Девчонки вообще голову потеряли. Такого красавчика еще надо было поискать. Широко распахнутые темные медовые глаза, ресницы длинные, круто выгнутые, волосы темно-каштановые, стриженные под Пола Маккартни, крупный чувственный рот, широкие плечи, крепкие руки, рост под метр девяносто — все глянцевое, каталожное, ослепительное. Но Леха как будто не сознавал ни красоты своей, ни своих многочисленных талантов. С его губ не сходила робкая и какая-то беззащитная улыбка, и на мир он смотрел удивленно и растерянно, как будто сам себе задавал вопрос: «Зачем я здесь, почему?»
Невозможно было представить себе, предположить, нафантазировать, увидеть в самом смелом новогоднем сне, что он обратит на меня внимание. Я могла лишь издали наблюдать за ним, вздыхать по нему и обильно заливать слезами пресловутую девичью подушку. Долгими осенними вечерами бродила я под его окнами в надежде на случайную короткую встречу: пройти ли мимо, не поднимая глаз, пробежать ли, задерживая дыхание внутри себя, чтобы не спугнуть, не разозлить удачу, постоять ли молча, ковыряя носком ботинка прелую сырую землю — все равно что, лишь бы это произошло, выгорело, образовалось. Каждый день, как на работу в ночную смену, ходила я туда, к знакомой улице, к заветному дому, к единственному, по-особому светлому, теплому и такому недосягаемому окну. В сентябре был листопад, в октябре зарядили дожди, в ноябре подули ветры, неся в город серые тучи снега, смешанного с песком, туманом, гарью и прелым кислым запахом дальних и еще не заброшенных аулов.
Хотелось больше бывать дома, но мне катастрофически не хватало школьных, крошечных, редких и бедных на впечатления встреч. Можно было всю перемену простоять у входа в его класс и не дождаться, не увидеть, не услышать, не вытерпеть и не почувствовать. И даже ухватив удачу за пышный сверкающий хвост и обмирая от возникновения Алешиного светлого образа на моем скудном горизонте, я тут же разочаровывалась и опускала плечи от его мгновенной пропажи в пестрой, многоликой и такой непроходимой толпе.
Я мечтала встретиться с ним где-нибудь наедине: в темном подвальном помещении, в раздевалке спортивного зала, в черном забытом коридоре, у запасного выхода, в проходном дворе, в опасной подвортне или на узкой и пустынной лестнице обшарпанного малолюдного подъезда. Там, в этой таинственности, сумрачности и безвыходности наши взгляды наконец встретятся, удивятся друг другу и обрадуются.
Но все эти заветные и благословенные места счастье обходило стороной. И мне оставалось только надеяться на чудо, которое не заставило себя ждать.
Был школьный Новогодний бал. Малолеток на него не пускали, только восьмые-десятые классы. Я, вместе со стайкой одноклассниц, самых смелых и продвинутых девочек, стояла у входа в школу под покровом ночи и уже теряла надежду проникнуть в ее недра. Учителя плотным кольцом обступили двери и просеивали всех входящих тяжелыми неподкупными взглядами. Но наши старшие товарищи не оставили нас в беде. Кто-то большой, хитрый и добрый высунулся из окна первого этажа и прокричал: «Эй, сикильдявки, идите сюда, дело есть». Мы гуськом заковыляли на зов. От долгого стояния на морозе коленки в тонких колготках замерзли, губы посинели, и пальцы сами сложились в кулаки в карманах хлипких синтепоновых курток.
— Давай руку, — услышала я чей-то голос из темноты и, не задумываясь, потянулась к нему.
Через пару минут мы все уже были внутри школьной раздевалки.
— Пить будешь? — спросил тот же незнакомый голос, снова обращаясь только ко мне.
— Буду, — тут же согласилась я и, схватив белыми бесчувственными пальцами протянутую бутылку, сделала большой жадный глоток.
Водку мне уже приходилось пробовать, и я не нашла в ней ничего хорошего. Но тут, в кромешной темноте, с мороза и с испуга она не показалась мне особенно противной. Жаркое обволакивающее тепло от нее растеклось благодатно по всем внутренностям и мгновенно ударило в голову.
Девчонки тоже все отпили по глотку и сразу развеселились.
