Наталья Потёмина - Планы на ночь
Никита нажал нужную кнопку, и мы было поехали. Но работоспособности лифта хватило ровно на полпролета. Лифт зашипел, заскрежетал жалостливо, подпрыгнул и остановился.
— Приехали! — радостно воскликнул Никита и засмеялся.
— Застряли. — Я чуть не плакала.
Никита сполз вниз по гладкой ламинированной стене и удобно устроился на полу, широко раздвинув ноги.
— А в лифте мы с тобой еще не пробовали, — сказал он и вопросительно на меня посмотрел.
— Вот только все брошу! — пообещала я.
— А серьезно? — не унимался Никита.
Лифт чихнул, дернулся и медленно двинулся вверх, спасая меня и разочаровывая.
До последнего этажа добрались молча и без особых приключений. Честь моя не пострадала, настроение испортилось.
Ванны у Никиты не было, но душ он оборудовал профессионально. Черный кафель, красная душевая кабина, желтые махровые простыни.
Я быстренько разделась и встала под плотные горячие струи. Вода стекала с меня как с горной вершины. Мурашки разгладились, кожа покраснела, глаза закрылись сами собой, и я поплыла верхом на радуге по бескрайним просторам второго по значимости жизненного удовольствия.
«Куда вода — туда беда, куда вода — туда беда», — приговаривала моя бабушка, когда в детстве в конце генеральной субботней помывки поливала меня из старинного медного кувшина. Я стояла в тазу, закрыв лицо руками, и повторяла за бабушкой: «Куда вода — туда беда, куда вода — туда беда…»
Медленно, как в трансе, теперь проговаривала эти слова взрослая Маня, стоя в уютной душевой кабине, а где-то издалека, сквозь туманы и дожди, через годы, через расстояния затихающее предгорное эхо доносило до меня чей-то слабый, многократно повторяемый, тонущий в шуме водопада призыв:
— Машка, открой сейчас же! Открой, Машка, все прощу! Открой, а то я взломаю дверь!
Осуществляются мечты, однако.
Я вышла из душа розовая и махрово-желтая, словно свинокур. Или свиноцып? Короче, розовая как свинка и желтая как цыпленок. Никита злой и надутый сидел в кресле и пил кофе.
— Кофе хочешь? — спросил он.
— Хочу. Но лучше чаю. С хлебом, с маслом, с колбасой и вареньем.
— Согрелась?
— Еще бы…
— Еще бы! — передразнил меня Никита. — Ты что, не слышала, как я к тебе рвался?
— А зачем ты ко мне рвался?
— Издеваешься? Давай быстро лопай и пошли наверх, я буду тебе мстить.
— Слушай, — предложила я, — а давай ты мне сначала помстишь, а потом я полопаю?
— Запросто! — обрадовался Никита.
До спальни мы добраться не успели. И не надо объяснять, что месть его была страшна. Страшна, как Квазимодо. То есть добрая внутри.
Почему так получается? Как бы я ни сопротивлялась, как бы я ни пыталась противостоять ему, противодействовать, вставлять палки в колеса, все равно Никита легко, без напряжения, без надрыва, играючи ломал мою слабую оборону и добивался всего, чего ему хотелось. Мы нигде не бывали, никого не видели, ни с кем не встречались. Премьеры проходили без нас, без нас открывались выставки, без нас работали рестораны, бары, клубы, без нас проходили концерты, спектакли, фильмы, без нас город зажигал свои огни и без нас тушил их в предрассветной мгле, не сумев выманить нас из дома в свои каменные джунгли. Мы с Никитой закрылись в одной тонкой, прозрачной и хрупкой океанской раковине и даже не пытались высунуться наружу. Нам вдвоем было спокойно, тепло, весело и защищенно. Может быть, ему так все просто удавалось потому, что я не в состоянии была оказать ему ни малейшего сопротивления, сама исподволь помогала ему и поддерживала во всем? Да и была ли у меня своя воля, когда он находился рядом? И что такое воля и с чем ее едят? И хочу ли я этой воли? Нужна ли она мне, если я сама нахожу какое-то острое, ни с чем не сравнимое наслаждение в своем полном бескорыстном подчинении ему, в своей полной бесконечной распластанности перед ним, в полной зависимости от его нужд, желаний и надежд?
— Хочешь, я покажу тебе свою картину? — спросил Никита, вставая с кресла и запахивая на груди халат.
— Конечно, хочу!
В таком простом и естественном предложении я уловила доверие, которым Никита меня особенно не баловал, тщательно скрывая и пряча от меня свой внутренний, зыбкий и абсолютно недоступный мне мир.
Я думала, что он покажет мне настоящее полотно, написанное масляными жирными красками, но Никита подошел к компьютерному столу, порылся в наваленных на нем журналах и, достав откуда-то с самого низа большой толстый альбом, протянул его мне.
Альбом оказался каталогом какой-то зарубежной выставки. Картины, в нем представленные, были густо и тесно распределены на плотных глянцевых листах, и все тексты под ними были написаны по-английски. Я начала было наугад его перелистывать, но Никита нетерпеливо вырвал у меня из рук альбом, быстро нашел в нем нужную страницу и вернул альбом мне.
Репродукция была большая и одна занимала пространство всего листа.
На голубом фоне в пол-оборота, почти спиной ко мне стояла женщина в длинном красном платье с узкими обтягивающими рукавами. Правая рука ее согнута в локте и как-то беззащитно прижата к груди. Лицо из-под неестественно огромных полей кружевной полупрозрачной шляпы наполовину закрыто и повернуто в профиль. И лишь один видимый глаз смотрит куда-то вдаль, вниз и в глубину картины. Там под плотными струями воды едва просматривается серый маленький силуэт то ли мальчика, то ли ангела, то ли фавна. Присмотревшись, я понимаю, что женщина остановила свой взгляд на фонтане, в центре которого скорчилось это странное причудливое существо — старичок, ребенок, домовой? Взгляд у женщины испуганный и вопрошающий одновременно: за что ты так, зачем? Но глаза у фавна закрыты, а губы кривятся в мерзкой уродливой улыбке. От этой улыбки у меня мурашки побежали по спине, а в горле стало сухо.
— Что ты видишь? — неожиданно спросил Никита.
— Я не знаю, — растерялась я.
— А поподробней?
Я набралась храбрости и попыталась высказать впечатление, которое на меня произвела его картина:
— Я вижу женщину. На ней красное платье. Красный цвет — цвет любви. Или, может быть, страсти. И женщина переполнена ею и, как ни странно, ею отягощена. А впереди рок. Или судьба. В образе маленького уродца. И глаза у этой роковой судьбы закрыты. Что там дальше? Неведомо. Ни предугадать, ни почувствовать. Только улыбка, почти как у Джоконды. Только еще таинственней.
Я замолчала, не зная, что еще добавить. Никита тоже молчал. Потом, в какой-то спокойной задумчивости, взял со стола сигареты, закурил и отошел к окну.
— Где сейчас эта картина? — спросила я.
