Ольрика Хан - Пока Майдан не разлучит нас
Разговоры из пустого в порожнее. Лешка не слышит меня. Он не понимает, о чем я. Он не жил на Востоке. Он не учился тому, чему училась я. Я не могу переубедить его; он не может изменить меня. Оказывается, мы разные. В этом смысле мы типичные представители западного мира – того, что на умном языке зовется «сложным дифференцированным обществом». Обществом, в котором люди давно уже не находят общего языка. Что хорошо для радикальных феминисток, плохо для тех, кто отстаивает ценности патриархальной семьи; что хорошо для защитников животных, плохо для любителей вкусно закусить мясом; что хорошо для «зеленых», плохо для тех, кто привык к «цивилизационным» благам в виде ненужных предметов бытия. Западный мир научился управлять этой разностью взглядов. От демократии репрезентативной к демократии консенсусной и оттуда до демократии радикальной – принимающей конфликт разностей как неизбежный и необходимый. Как с этим конфликтом жить, не подавляя друг друга – центральная проблема западной политической мысли.
Итак, открытие: мы с Лешкой разные. По логике Майдана, он должен написать у меня на лбу «раб» – я против протеста, который, прикрываясь демократической маской, на самом деле не есть ни демократичный, ни народный. По логике консенсусной демократии, мы с Лешкой должны суметь договориться. По логике демократии радикальной, мы договориться не можем. Но мы можем принять разность друг друга и с этим жить. Споря, но не убивая друг друга. При этом написание «раба» на лбу исключается. Исключается обзывание друг друга «быдлом». Исключаются «тараканы», «колорады» и прочие насекомые. Исключается возможность уничтожения друг друга. Признается, что разные люди мир могут видеть совершенно по-разному. Я думаю… Наверное, мы с Лешкой сможем. Сможем не сорваться, сможем остаться людьми. Мы сможем… Сможем ли?
Глава 17. Туман
В Нью-Йорк улетаю 5 января. До начала занятий неделя – нужно акклиматизироваться и войти в курс дела. Прощаясь с Лешкой в аэропорту, уже скучаю. До нашей следующей встречи полтора месяца. Лешка прилетит ко мне 21 февраля, в пятницу. Дату подгадали под оперу – хотим пойти в Метрополитен. Сердце замирает. Нью-Йорк, Метрополитен-опера и Лешка… Всего полтора месяца. Продержусь.
Еще до моего приезда факультет помог мне найти жилье. Старинный (по американскому летоисчислению) дом в викторианском стиле. Хозяйка дома Элен – вдова лет за шестьдесят. Работает в центре для престарелых, содержать большой дом не хватает средств. Сдает комнаты. На момент моего приезда у нее живут студентка магистратуры биотехнологического колледжа Сара и финансовый консультант муниципалитета Джон. Студента живет постоянно, консультант приезжает раз в три дня.
Ни с Элен, ни с другими жителями дома я практически не вижусь. Разве что на кухне, когда достаю йогурт и фрукты из холодильника. Это мой завтрак и мой ужин. Обедаю я в колледже – там хороший кафетерий, и мне, как преподавателю, полагаются скидки.
Но и на кухне встретиться с кем-либо шансов немного. Джон там не появляется никогда, Сара изредка жарит гренки и яичницу с беконом. Элен, если и готовит что-то, то только салаты из овощей или кашу из ирландской овсянки. Элен – вегетарианка. Она помешана на здоровом образе жизни. Два раза в неделю посещает йогу, по утрам бегает, а по вечерам гуляет с огромным псом Бадди. Завела, когда умер муж – чтобы не бояться.
Я понимаю Элен. Со всех сторон ее дом окружен огромным кустарником, и нет окон, которые бы хорошо пропускали свет. В комнатах царит полумрак. Тишина и полумрак. Что еще нужно для одинокой дамы, чтобы осознать кошмар одиночества?
Не менее мрачная атмосфера вне дома. В этих северных краях мало солнца – это не пляжи Калифорния и не горы Колорадо. Редкий день выдается без дождя и тумана. Как на тех болотах, где гулял пес, приводящая в ужас жителей Баскервиль-холла. В местах, где я оказалась, не хватает только этой собаки. Все остальное – туман и страх того, что за ним, – на месте. Прокладывая вечерний путь с работы сквозь плотную бело-сизую пелену, пытаюсь понять: что здесь живут за люди? Их никогда не видно. Только дома. Красивые каменные дома без изгородей и растений. Чопорные, неприветливые и, кажется, злые.
Уже на третий день моего пребывания здесь мое сердце начинает терзать тоска. Беспросветная и глухая – как туман, поймавший меня в холодные объятья. Новости из Украины не добавляют солнца. Столкновения, драки… «Народное вече». Народное. Народ, выдающий себя за народ, за счет исключения другого народа. Я – часть тех, кого зовут быдлом. Мой дядя Павлуша тоже колорадский «раб». Мне больно.
Делюсь своей болью с Лешкой, но у него своя боль. Его возмущают только что принятые законы, ужесточающие режим собраний. Диктаторские законы, как их называют революционные СМИ.
– Почему тебя это возмущает? Ты же хочешь революции? Так эти законы только приближают ее. Они будут консолидировать протест.
– А тебя не возмущают?
– Леша, ну будь же логичным! С первого дня вы кричите, что Янукович бандит. Так почему же вас возмущают его бандитские законы? Какие еще законы может принимать банда? Все идет по плану.
– По какому еще плану?
– Плану разрушения Украины, конечно.
– Белка, прекрати!
Снова крик. И еще. Выстрел за выстрелом. Кажется, мы начинаем привыкать к перестрелке. Но почему же мне так невыносимо тяжело?
К началу занятий у меня отчетливо выраженная депрессия. Субботним вечером я запираюсь в комнате и пью. Я не могу видеть Лешку трезвыми глазами. Мне нужно верить в то, что это пьяный бред. В воскресенье меня осеняет. Церковь! Конечно, церковь! Она здесь обязательно должна быть!
Захожу в Интернет. Да, есть. Русская православная. Батюшка Дэвид. Прекрасно. Пишу письмо. Только переселилась. Хочу исповедаться и причаститься. Хочу поговорить… Ответ приходит вечером. «Приходите в субботу на вечернюю молитву – исповедаться можно будет после нее». Ах, как хорошо! Спасибо, батюшка! Приеду!!
Понедельник, первый день занятий. Несчастливое число, но я в эти номера не верю. Иду, окрыленная открывшейся церковной перспективой.
– Здравствуйте, меня зовут Кристина. Я родом из Украины, но во мне течет разная кровь – португальская, русская, и даже советская.
Класс смеется.
– «Советская кровь» звучит смешно, да? А почему «португальская кровь» не так слух режет? Что значит «национальная кровь»? Что значит национальность? Можно ли нацию определить по группе крови? Нет? А тогда что же это такое – нация – если биологически ее определить нельзя? Как можно определить по-другому? Как вы определите, что человек француз? Потому что говорит по-французски? А как же тогда быть с теми жителями Люксембурга, Монако, Бельгии, Швейцарии, Канады, для которых французский язык – родной? И есть ли разница в национальном смысле между жителями тех стран и континентов, что говорят на одном языке – английском? Или португальском? Или испанском? Есть, конечно, правда? Значит, дело не в языке? А в чем?..
