Марта Кетро - Три аспекта женской истерики
Собственно, именно этого я и боялась больше всего – остаться один на один с собой.
Ну что ж, теперь я, кажется, почти готова.
В книге про заведующего грозами Илью-пророка
написано:
выйди и стань на горе пред ликом Господним, и вот,
Господь
пройдет,
и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сок
рушающий скалы пред Господом, но не в ветре Господь;
после ветра землетрясение, но не в землетрясении
Господь;
после землетрясения огонь, но не в огне Господь;
после огня веяние тихого ветра,
[и там Господь].
С нею дело обстоит примерно так же:
она приходит
и с нею страсть, раздирающая сердце и сокрушающая
разум, но не в страсти она;
после страсти боль, но не в боли она;
после боли отчаяние, но не в отчаянии она;
и ни в ревности, ни в ненависти, ни в нарочитом
равнодушии ее нет;
только в молчании, которое приходит после всего, – она.
И к сожалению, если прямо начать с молчания, ее тоже там не будет – только в молчании после всего.
24 декабря 2006
Три аспекта женской истерики
Долго ли, коротко ли…
Иногда я думаю – что-нибудь изменилось бы, узнай я сразу, что ты женат, до того как успела влюбиться? С учетом последующих событий мне кажется, что да – я бы развернулась и побежала от тебя, подобрав юбки и неловко подпрыгивая на каблуках. Но без учета, если просто вспомнить, как все начиналось, – не-а. Даже если бы ты подошел и сказал: «Здравствуйте, меня зовут Андрей, я женат и хочу вас трахнуть», – случилось бы то же самое.
Потому что никакой жены около тебя не было, не было и ее следов – ни кольца на пальце, ни сдержанности несвободного человека. Потому что ты был абсолютно, прекрасно, невероятно свободен. Не было ее следов и в твоих рассказах о прошлом, не было ее и позже, третьей в нашей постели, как это обычно водится у женатых, – всегда видно, как они сравнивают. С тобой – не было. Ты закрывал глаза и любил ту, которая рядом, и всех женщин в ее лице, а может, и весь мир. Мне казалось, что в этот момент ты разговариваешь с Богом – через меня.
О существовании жены ты просто упомянул как о факте, в числе прочих, – ну да, твоя мама, твоя жена, твои дочери, твоя кошка, твои любовницы – все твои девочки, которых любил и уважал и мне велел любить и уважать.
Поначалу ты говорил о них так, что даже не задевало и не царапало, ведь и я, в общем, не одинока. И только потом, со временем, я обнаружила, что они вошли в мою жизнь, как в большую комнату, и расселись вдоль стены, эти разновозрастные молчаливые женщины с упорными глазами. Даже трехцветная кошка – вошла и села.
Я в себя прийти не могла от изумления, как это так ловко получилось – раз, и я уже задыхаюсь от почтения к неизвестной пожилой женщине, твоей матери; к стервозной, по сути, тетке – твоей жене. Она, которая на десять лет меня старше, между прочим, казалась мне идеалом красоты, и я искала в ее лице следы сходства с собой и всерьез подумывала, не остричь ли волосы, как у нее, – может быть, ты тогда станешь любить меня. Как ее.
Дочери – это вообще святое. Я держала их фотографии у себя на столе и хвасталась знакомым: правда же красивые девочки, удивительные? Наденька уже в школу пошла и учится хорошо, а эта, Светик, умница такая, вы не поверите… Я уже любила все, что любишь ты, тем более их, плоть от плоти. Мне казалось, у них такие грустные глаза. Чувство вины не оставляло.
Я ведь собиралась отнять у них отца.
Чуть позже оказалось, что я ни у кого ничего не могу отнять, а только отдаю все больше своего. Невинные бесплотные ангелы за твоей спиной держали крепче железа. Ты мог остаться на ночь, а мог уехать домой. «Ну ты же все понимаешь…» – «Да, я понимаю». Выходные дни – сто раз уже было сказано, что любовницы ненавидят праздники! – «Я должен быть с семьей». Во время секса мог ответить на телефонный звонок, ты – потный, задыхающийся, мой, – абсолютно ровным голосом произносил: «Да, солнышко, через полчаса поеду… а что купить?» И наше безвременье, о котором я даже не смела спрашивать, сжималось до тридцати минут. Мне-то казалось, что мы рухнули, пропали, утонули в любви, а на самом деле она имела вполне определенную протяженность, которую ты исчислил, прикинул, запланировал – еще полчаса потрахаемся, и домой.
И это «солнышко»… Я-то думала, только для меня, потому что я единственная, горячая, родная, твоя. А оказалось, для всех, чтобы не путать имен.
Меня особенно восхищало, что, живя в постоянном обмане, он оставался совершенно честным. Чуть осмелев, я иногда приставала с расспросами.
– Ну как же, как же? Ты ведь меня любишь?
– Люблю.
– Так уходи от нее, раз у вас все кончилось.
– Я ее тоже люблю. И дочек. Всех люблю, такая уж я сволочь.
И я была достаточно наивна, чтобы умиляться, какое большое у него сердце, как у настоящего ангела. Вот у меня было маленькое, злое, глупое сердце – его хватало только на одного мужчину, и никто там больше не помещался, ни моя семья, ни друзья, ни любовники. И нежность к его дочерям потихоньку сменялась ненавистью. Это очень страшно – ненавидеть детей. Но когда твое счастье каждый раз прерывается по одной и той же причине, нельзя эту причину любить, невозможно.
Поначалу смерти я им не желала и вряд ли сделала бы что-то плохое, просто хотела, чтобы их не было. Чтобы вот так, однажды, раз и навсегда, все эти добрые, милые, любящие люди исчезли куда-нибудь, и самая память о них развеялась, и фотографии разом выцвели и поблекли.
Жена его водила машину, и, когда он приезжал на свидание, я все ждала, что кто-нибудь позвонит и скажет: «Мокрый асфальт, крутой поворот, неисправные тормоза, и девочки…» Почему-то не было сомнений, что это произойдет и в тот момент мы будем вместе. Я уже представляла, как он онемеет от горя, а я сделаю все, чтобы его утешить… Не очень настойчиво представляла. Но когда застала себя у полки с книгами по психологии, за изучением главы «Психотравмы: реабилитация пациента после смерти близких» – да, стало страшно. Особенно боялась, что он однажды догадается, о чем я думаю. Убьет не убьет, но бросит точно. И все чаще во время любви я прислушивалась, не звонит ли его мобильник, и крепче зажмуривалась, чтобы, не дай бог, не увидел в моих глазах ее зеленую машину, разбитую, смятую, изничтоженную…
Долго ли, коротко ли… Я так люблю эти устаревшие приговорки, придуманные специально, чтобы рассказчик мог перевести дыхание, унять дрожь в пальцах, расправить скомканный платок – вместо краткого «ну вот, значит…», – как раз на глубокий вдох-выдох. Долго ли…
Я даже не могу сказать точно, сколько это продолжалось и как могло бы закончиться. По законам жанра, придуманная мной автокатастрофа все-таки должна была произойти, а мужчина, мой сильный, прекрасный, свободный мужчина, должен был за одну ночь превратиться в одряхлевшего на глазах безумца, лишенного всякой привлекательности.
