Анита Шрив - Их последняя встреча
— По всем тем причинам, которые я тебе называла. Я думала, что ты забыл меня, просто стал жить дальше своей жизнью.
— Никогда.
— Я знала, что ты женился. Моей тетке не терпелось сообщить мне об этом. Думаю, она позвонила мне, как только узнала об этом.
— О Линда.
— Вот так.
Он не мог прикоснуться к ней в церкви. Какую бы ненависть она ни испытывала к своему Богу, он знал, что она будет против такой попытки. Когда они вышли из церкви, он тоже не мог притронуться к ней, потому что дети терпеливо ждали их и шли за ними по тропинке. И только когда деревня осталась позади и дети уже исчезли из вида, он протянул руку и остановил ее. Она обернулась — слава Богу, с такой готовностью — и прильнула к нему. Первый поцелуй показался незнакомым, но он все равно чувствовал, что вернулся, приехал домой, пристал к берегу. И мог бы сказать ей об этом, если бы она не закрыла ему рот вторым поцелуем, вкус которого напомнил теперь о тысячах других. Линда обвила сильными руками его шею и трогательно притянула его голову к себе. Томас оступился и упал на колени, не намеренно, а потому, что потерял равновесие. Она привлекла его к себе, так что он оказался прижатым к ее обнаженному животу. Наслаждение было столь велико, что он застонал от благодарности. Она склонила свою голову к его голове.
— Линда, — проговорил он тихим от облегчения голосом.
Когда она легла на покрывало, он попытался воспринять комнату, почувствовать ее своей. Канга теперь была распущена, купальник развязан, и ее грудь на фоне остального загорелого тела потрясла его своей белизной. Он не мог вспомнить, как у них это происходило когда-то, но тем не менее они двигались вместе, будто ни на миг не расставались. Еще никогда у него не было такого полноценного ощущения, что он находится дома и в нужное время. Это стало откровением — то, что она может принадлежать ему и дарить это ощущение снова и снова, что неудовлетворенность может пройти. Линда поднялась над ним и произнесла его имя, и ее волосы были как влажный занавес на лице. Она опустила плечи и предложила ему свою грудь, которую он взял руками и ртом, желая ее всю.
Сладкое вознаграждение за все непрожитые дни и ночи.
27 ноября
Дорогой Томас!
Сегодня нас навестил член парламента от Ньери[42]. Совершенно неожиданно, потому что он прибыл из Найроби, чтобы обсудить цену своей второй жены, — первая жена, к ее глубокому несчастью, бесплодна. Он приехал на «мерседесе» и вошел с такой важностью, что можно было подумать, будто он меня осчастливил. Он сидел на скамейке в конце класса и слушал урок по умножению, время от времени кивая, словно были какие-то моменты, с которыми можно соглашаться или не соглашаться, и постоянно ковырял у себя в зубах. Дети перепугались и все посматривали тайком на «большого человека», который приехал из города. У него были золотые часы, и, хотя я не очень разбираюсь в мужской одежде, ткань его костюма выглядела дорогой. Его сопровождало восемь человек. Когда он путешествует, одна машина едет впереди, а другая — сзади. Это меры безопасности против воров и политических противников. Если его вдруг остановит на дороге А104 банда с мачете, подчиненные должны принять удар на себя. Мне сказали, что у него есть бассейн с подогревом в Лавингтоне, целая флотилия «мерседесов» и солидный счет в швейцарском банке. Что же он сделал, интересно мне знать, чтобы обуть детей?
Я сижу сейчас за коттеджем под колючим деревом, которое создает лишь колючую видимость тени. Шелестит ветер с хризантемных долин, скрипят африканские акации. На ветке надо мной терпеливо сидит огромный гриф, поэтому я знаю, что где-то неподалеку, должно быть, лежит свежий труп. Мне не хочется думать о том, какое это может быть животное или кто именно его убил. В ветвях щебечут скворцы переливчатого бирюзового цвета, но грифа это нисколько не раздражает. Кажется почти невероятным, что сегодня День благодарения. Очень необычно отмечать праздник, когда все остальные на работе.
Я чувствую себя ошеломленной, как это бывает со мной иногда, когда я выхожу из затемненного класса или из своего коттеджа и на меня обрушивается полуденный свет Африки: я ослеплена, у меня кружится голова, словно меня ударили. Я не могу сориентироваться, даже слегка подташнивает, есть невозможно. Я хожу по коттеджу и трогаю разные предметы, потому что к ним прикасался ты. Книга Рильке. Тарелка, на которой когда-то было желе. Щетка для волос, с которой я еще не убрала каштановые волосы. Это своего рода болезнь, правда? Болезнь, которой я заболела. Или, скорее, возвращение хронической болезни. И этот приступ смертельный, я знаю.
Слова разрушают и разъедают любовь. Поэтому лучше о ней не писать. Думаю, даже память полна ржавчины и гнили.
Я всегда оставалась верной тебе. Если «верность» означает то переживание, с которым сравнивается все остальное.
Всегда твоя,
Линда
1 декабря
Дорогая Линда!
Когда мы расстались и договорились переписываться, я не думал, что ты станешь писать мне, считая, что чрезмерно развитое чувство вины не позволит тебе этого. Более того, я боялся, что, если сяду в машину и поеду в Нджию, ты исчезнешь без следа, как туман над торфяником недалеко от твоего коттеджа. Поэтому, когда я увидел в почтовом ящике твое письмо — голубоватая бумага, изысканный почерк с обратным наклоном, — я заплакал. Прямо там, перед африканскими стариками, жующими свои веточки, и школьниками, швыряющими камушки в дамана[43]. Никакого стыда, абсолютно. Лишь радость и огромное облегчение.
Магдалина. Прекрасная Магдалина. Потерянная и найденная вновь. Думаю, раньше я не понимал значения истинного счастья.
По поводу Регины. Нужно ли писать тебе о той холодной ярости, с какой меня встретили, когда в воскресенье вечером я вернулся домой, — ярости тем более пугающей, что она была оправданной? Или о той не свойственной ей невозмутимости, с какой она изучает душераздирающие истории детских болезней (кенийские дети, невзирая на их участь, — самые послушные в мире, и это какой-то загадочный родительский секрет, который я еще не сумел разгадать), или о ее желании выносить собственного ребенка — всепоглощающем, постоянном, мучительном? Нет, не буду. Я все-таки люблю Регину. Хотя это неважно. Полагаю, ты тоже любишь своего Питера, о котором совершенно справедливо не хотела говорить в воскресенье.
Я помню твое тело на кровати. Часто и подолгу думаю лишь об этом.
Ты так прекрасна. (У тебя есть зеркало? Я не обратил внимания. У нас его нет. Регина наносит косметику, глядя на себя в чайник.)
