Анна Берсенева - Глашенька
И тут она поняла наконец, что происходит! Понимание это, осознание, воспоминание прожгло ее посильнее, чем физическая боль.
– Лазарь… – проговорила она, задыхаясь. – Что же я… Как же я могла?..
– Да, совсем головы надо не иметь, чтобы прямо из операционной – в поезд.
Он произнес это бесстрастно, даже равнодушно. Но то, что он не испытывает к ней ни капли сочувствия, не обидело ее. Сочувствие!.. Сама она ненавидела себя сейчас так, что хотелось положить руки себе на горло и сжать пальцы. Только не было у нее сил, чтобы поднять руки. Душу ее охватило черное оцепенение, и его воздействие стало физическим – она не могла пошевелиться.
– Я убила твоего ребенка, – отчетливо проговорила она.
Может быть, он просто не знает, в чем дело. Потому и приехал к ней, что не знает. А он должен это знать.
– Перестань, Глаша, – тем же бесстрастным тоном сказал он. – Живая, и слава богу.
– Богу?.. – чуть слышно повторила она.
Во рту стало горько. Вся черная тяжесть, которая лежала у нее на душе, поднялась к горлу от этих его слов.
– Не привязывайся к словам.
Он все-таки взял ее за руку. Его рука, в которой Глаша всегда слышала его дыхание, биенье его сердца, была сейчас тверда и холодна, как камень.
Лазарь молчал.
– Я не думал, что ты настолько не хочешь от меня ребенка, – вдруг произнес он.
– Я… – Чернота обвила и сдавила ее горло, как веревка. – Я думала, это ты не хочешь… – все же выговорила Глаша.
«Вы очень старательно обдумываете жизнь, Глашенька, – неожиданно вспомнила она. – Слишком старательно. Меньше расчета!»
Да, именно так он сказал ей тогда, в поезде. И еще сказал, что к жизни нельзя относиться так по-девчоночьи дробно, как относится она.
Глаша тогда не поняла даже, о чем он говорит. А он, значит, в первые же минуты знакомства заметил и понял в ней непоправимый изъян – мелкое, мизерное сознание, из-за которого ее жизнь и разбилась теперь на дробные бессмысленные осколки.
– Ну все, все. Успокойся. Перестань плакать.
Только из-за его слов Глаша догадалась, что по ее лицу текут слезы. Сама она этого не чувствовала: лицо было как резиновое.
– Успокойся, – повторил Лазарь. – Не хочешь, и не надо. В общем, ты права. Ребенок принес бы слишком много… сложностей. И все, Глаша, все. Не будем больше об этом говорить.
Как ни корила она себя тогда, каким ужасом ни казалось ей то, что она сделала, но таких слов она все же от него не ожидала. Лучше бы он ее ударил, чем вот так вот, жестко и холодно, расставил все по местам.
Если бы Глаша могла, то встала бы и ушла, уехала, исчезла из его жизни навсегда, и он пусть бы исчез из ее жизни. Но это было неосуществимо.
Уйти в прямом смысле, из больницы уйти, она не могла: голова кружилась даже когда она просто садилась на кровати, да ей и не разрешали садиться. А уйти от Лазаря… Той энергии, которая была бы для этого необходима, она сейчас в себе не находила.
Да его рядом с ней уже и не было – сразу после того разговора он уехал. Вернулся на следующий день, переговорил с лечащим врачом – тем самым, «из бывших», который спас Глашу при открывшемся в дороге кровотечении, – и, ровно на минуту заглянув к ней, сказал, что сейчас придет машина, которая перевезет ее во Псков, а оттуда она немедленно вылетит в Германию.
– Зачем в Германию? – уныло спросила Глаша.
– Лечиться.
Лечиться ей не хотелось. Она не видела в этом смысла.
– Я на самолете не смогу, – сказала было она. – Сидеть еще нельзя.
– В самолете ты будешь лежать, – отрезал он.
Только позже выяснилось, что самолет не рейсовый, а принадлежащий «БигФарму»; Лазарь только что его купил. Конечно, вряд ли эта покупка имела непосредственную связь с Глашиным состоянием, да и невозможно было бы купить самолет за те дни, которые она провела в больнице. Но совпадение ее удивило. Насколько она вообще могла сейчас испытывать какие-либо эмоции.
Собственно, она их и не испытывала – выполняла, как сомнамбула, все, что говорил Лазарь, и чувство страшной вины перед ним соединялось в ее душе с чувством страшного унижения, в котором она была виновата сама, но которое все же пережила по его вине.
С такой вот адской смесью в душе и вышла она из больницы.
То есть не вышла – ее вывезли на каталке. Машина «Скорой», в которую эту каталку поставили, внутри напоминала космическую станцию.
Врач простился с Глашей односложно и холодно, будто она и перед ним была в чем-то виновата.
Лазарь еще задержался, разговаривая с ним, а когда сел в машину, то был раздражен и зол.
– Черт знает что! – сказал он в сердцах. – Какая-то дурацкая каша, вот-вот – и кровавая.
– Ты о чем? – безучастно спросила она.
– О ком. О враче твоем, Владилене Николаевиче. В голове у него дурацкая каша. Хотя специалист он высшего класса, лечит, как Гиппократ велел, и человек во всех отношениях достойный. Потому-то мне и тошно, что он меня ненавидит!
– За что ему тебя ненавидеть? – так же безучастно пожала плечами Глаша.
– За то, что он уверен: из-за таких, как я, развалилась прекрасная, светлая, полная высоких идей жизнь, которая была при советской власти. И все я про ту жизнь знаю, и цену ее идеям знаю – ложь на костях, вот и вся идея. А ему объяснить не могу.
– Почему? – Глаша спросила уже почти с интересом.
– Потому что все мои аргументы – для него не аргументы. Что книжки можно стало читать, какие раньше нельзя было, – так у него на книжки теперь денег нет. А раньше были.
– В библиотеку пусть сходит. Там книжки бесплатные.
Глаша терпеть не могла, когда нежелание читать оправдывали нехваткой денег или времени. Она точно знала: на то, что человеку необходимо, и деньги, и время он найдет. Весь вопрос только в том, что он считает для себя необходимым.
Вряд ли Лазарь расслышал ее слова. Вряд ли вообще услышал, что она что-то сказала.
– Что диагностическое оборудование появилось, лекарства, каких при советской власти помину не было, – так у него в больнице новокаина и то не вдоволь, какое уж там оборудование! – продолжал он.
– А аппарат для УЗИ? – вспомнила Глаша. – Он же здесь есть.
– Да ничего здесь нет, – поморщился Лазарь. – Аппарат для УЗИ я привез.
– Но ты же, наверное…
– Конечно, обратно не увез. Но он это воспринимает как мою прихоть и унизительную подачку. И меня еще больше за это ненавидит. Был бы он гад какой-нибудь, который за Сталина слюной брызжет, потому что при великом вожде всех, кого надо, к стенке ставили и порядок был, – наплевать бы мне на него. Но этот-то Владилен Николаевич никакой не гад, вот ведь что! Я ему: в Англии здравоохранение общедоступное, хотя никакой советской власти нет, не было и не будет, а он мне: я в вашей Англии не бывал и никогда не побываю, и пациенты мои никогда не побывают, а в прошлом нашем мы были, и оно нас вполне устраивало, а что лекарств не было, так зато их ни для кого не было, не то что сейчас. И что с этим делать, как это избыть, я не знаю. А если не узнаю, не пойму, то все кровавой кашей и кончится. И очень скоро.
