Татьяна Туринская - Идолопоклонница
Женя с трудом сняла с себя плащ. Вернее, только вытащила руки из рукавов, а дальше словно забыла о его существовании и плащ просто соскользнул с нее с легким шелестом, и в художественном беспорядке упал к ее ногам. Дальше, дальше, только не останавливаться! Иначе Женя не сможет продолжить. Не сможет выполнить свою миссию. Не сможет доказать Димочке свою любовь.
Она вытащила блузку из-под юбки и стала медленно расстегивать пуговицы. 'Ради тебя, миленький. Только ради тебя. Ради нас с тобой. Чтобы мы, наконец, смогли быть вместе. Ради тебя, любимый. Потому что люблю. Только ради тебя…'
Зимин наблюдал молча. Казалось, ему безумно интересно, чем все это закончится. Женя распахнула блузку, под которой ровным счетом ничегошеньки не было, если не считать двух восхитительно округлых грудочек. И только тогда с отчаянной смелостью и даже с дерзостью взглянула на гостя. А по ее щекам стекали две крупные слезы.
Так и застыла: плащ вьется вокруг ступней, изображая мягкую уютную полянку, приглашающую присесть, короткая юбочка, не скрывающая стройных ножек, очаровательная грудь словно в окошке со ставнями в виде полочек блузки, насильно удерживаемых в раскрытом положении ее руками. Взгляд испуганно-дерзкий и несчастный одновременно, две хрустальные слезы, застывшие на щеках. И ни слова, ни движения. Ничего.
Молчали оба. Долго молчали. Олегу было интересно, как долго все это будет длиться. И что она сделает в следующую минуту. Не дождался. То ли скушно стало, то ли жалко дурочку…
— Красиво, — оценил он увиденное. — И что?
Кажется, его слова отрезвили Женьку. Она моментально запахнула блузку, смутилась, покраснела, отвернулась. Чуть не упала, запутавшись в плаще. Подошла к окну и замерла так, спиной к Олегу. И снова воцарилось молчание.
Женьке хотелось кричать и топать ногами. Что значит 'И что?'?! Как будто не он сам назначил цену собственному молчанию! Ужасную цену! Потребовал подарок — так на, получи, распишись и оставь в покое! Или он женоненавистник? Прежде чем отыметь женщину, должен унизить ее до крайности, распнуть?! Ах, какая сволочь! Какой гад! Прав, прав был Дима — страшный человек Зимин! И надо же было им с Димкой вляпаться в эту кабалу!
Через несколько томительно-долгих минут Женя вновь набралась смелости и вернулась к собственному плащу. Переступила через него, словно через условную грань к бесконечному падению, тем самым едва не вплотную приблизившись к гостю. Вновь приглашающим жестом распахнула блузку. Только теперь уже смотреть на Олега не отваживалась. Отвернулась в сторону, даже глаза для верности закрыла, и стояла, как статуя. Даже слез уже не было, только две влажные дорожки еще поблескивали на щеках. Застыла, опасаясь даже дышать полной грудью, замерла, напряженная, как струна — только тронь, зазвенит. Стояла так близко, что слышала дыхание Зимина, чувствовала горьковатый миндально-цитрусовый запах его туалетной воды. Про себя лишь об одном молила его: скорее, пожалуйста, скорее, не томи душу!
И опять ничего не происходило. Несчастная минута тянулась, наверное, целую вечность. Пока, наконец, Олег вновь не нарушил молчание:
— Спасибо. Я не питаюсь плачущими женщинами. А тому придурку скажи — пусть не волнуется. Алина ничего не узнает. По крайней мере, от меня.
Развернулся и вышел из комнаты. И уже в дверях добавил:
— Дура ты, Женя.
Глава 14
За страшным человеком Зиминым захлопнулась дверь, и Женя осталась одна. И только теперь, наконец, смогла разжать пальцы, словно в предсмертной судороге вцепившиеся в полочки блузки и державшие их распахнутыми настежь. Обессилено опустилась прямо на пол, вернее, на собственный плащ, все еще валявшийся в центре комнаты. Обхватила плечи руками, как будто в попытке согреться. Или таким образом хотела словно бы приклеить блузку к телу, чтобы уже никто и никогда не смог насладиться зрелищем, которым еще минуту назад позволила любоваться страшному человеку Зимину? Хотелось плакать, но слез почему-то не было.
Что это было? Как она попала в такую жуткую ситуацию? Что опять Женька сделала не так?! Она же никому не желала зла, не рыла другому яму, в которую благополучно угодила сама. Она же просто любила. Разве за это наказывают?!
Она просто любила… И разве Женькина вина, что полюбила она несвободного человека? Просто так сложились обстоятельства — она слишком поздно встретилась с суженым, который к моменту их встречи уже оказался женатым. Так за что же ее казнить?! За то, что любила всею душою, без памяти, беззаветно? За то, что в любую минуту готова была к встрече с любимым? За то, что, словно безумная, радовалась каждому звонку Димочки? За то, как в любое время дня и ночи летела навстречу любви, словно бабочка на огонек? За то, как терпеливо ждала, когда же Димочка поймет, что именно Женька — его половинка, что именно с нею он должен связать свою жизнь?
Ждала… И вот дождалась. Теперь он поставил ей условие. Если она хочет быть с ним, должна стать подарком Зимину. Ни много, ни мало — обязана была подтвердить свою любовь к Димочке совершенно диким, безумным образом. Изменив ему с его врагом. Предав, убедить в собственной преданности. Абсурд, да и только. И ведь она согласилась на этот абсурд, согласилась! Не из-за шлюховатости собственной натуры — сугубо из любви! Но почему же тогда так мерзко на душе? Ведь она ему все равно не изменила. Да, она готова была ради него на все, но ведь ей не довелось стать шлюхой. Пусть не благодаря собственной гордости и неподкупности, пусть лишь благодаря странному поведению Зимина, требующего подарок, но не умеющего им воспользоваться в полной мере, но она ведь не пала ниже плинтуса?! Она осталась порядочной женщиной! Хотя о какой порядочности в данной ситуации можно говорить?.. И почему, если ничего, казалось бы, особенно ужасного не произошло, то почему же так мерзко и тошно на душе?!
Жить не хотелось. Видеть Диму — тем более. Это он заставил, он. Из-за него Женька себя чувствует, словно ее голой выставили в витрину магазина на Тверской. Господи, да как же она могла согласиться на такое?! Ради любви?! А разве так доказывают любовь?! Разве можно доказать любовь изменой?! А унижением?!
С трудом поднявшись с пола, словно в ней уже совершенно не осталось сил, как будто ей не двадцать семь, а как минимум сто семь лет, Женя подошла к портрету. Вгляделась в изображение Городинского. На сей раз его безумно красивые глаза смотрели на нее просительно, умоляюще. И в то же время как будто бы извинялись за неловкую ситуацию, в которую они оба попали неизвестно как. Долго смотрела, очень долго, словно бы надеясь увидеть в его глазах ответ, которого на самом деле не было, не могло быть. Потому что по большому счету не было вопроса. Все было предельно ясно: они вляпались, как говорится, по самое некуда, и теперь выбраться из этого болота могли только одним способом. Но способ не сработал — к счастью ли, к беде ль — просто не сработал, и что теперь ждало их?
