Сара Дессен - Колыбельная
— Любишь меня, — пропевает он через плечо. — Ты. Любишь. Меня.
Я стою во дворе, внизу лестницы, и чувствую, как впервые за долгое время все не под моим контролем. Как я это допустила? Годы дисков, свитеров, взаимозаменяемых подарков и теперь набор посуды для пикника, и я окончательно теряю верховенство. Это кажется невозможным.
Декстер идет по ступенькам к двери, Манки бросается вперед и бегает вокруг, обнюхивая пакеты, пока они оба не заходят в дом и дверь за ними закрывается. Что-то подсказывает мне, пока я стою здесь, что я должна развернуться, пойти к машине и уехать домой настолько быстро, насколько это возможно, затем закрыть все двери и присесть на корточки, чтобы спасти чувство собственного достоинства. Или рассудок. Столько раз был шанс остановить все события, пока они не произошли. Или остановить их на середине. Но это было даже хуже, когда ты знаешь, что был такой момент, чтобы спасти себя, а ты даже не шелохнулась.
Дверь снова открывается, и появляется Манки, виляя хвостом. Над ним, слева от дверного проема раскачивается рука, пальцы сжимают светло-голубую вилку, неприлично размахивая ею, словно это какой-то знак, передача сообщений при помощи суперсекретного шпионского кода. О чем это говорит? Что это значит? Меня это вообще заботит?
Вилка продолжает раскачиваться, приманивая. Последний шанс, думаю я.
Я громко вздыхаю и поднимаюсь по ступенькам.
* * *Есть определенные способы, которые показывают, что моя мать близка к завершению романа. Во-первых, она начинает постоянно работать, не только по расписанию с двенадцати до четырех. Затем я просыпаюсь посреди ночи от звука ее пишущей машинки и смотрю в окно, чтобы увидеть, как из ее кабинета во двор длинными косыми квадратами падает свет. Еще она начинает разговаривать сама с собой, когда пишет, затаив дыхание. Это не так уж громко, чтобы понять, о чем она говорит, но иногда кажется, что разговаривают два человека, один диктует, а другой спорит с этим, один и тот же треск постоянно. И наконец, самый очевидный знак: когда она вошла в колею, и слова приходят настолько легко, что ей приходится бороться, чтобы успеть перенести их на бумагу, она всегда ставит Битлз, и они поют до самого эпилога. В середине июля я спускалась к завтраку, когда остановилась в самом начале лестницы и прислушалась. Ага. Пол Маккартни, его высокий голос, что-то из раннего.
За мной открылась дверь в комнату ящериц, и оттуда вышел Крис, в рабочей форме, вынося несколько пустых баночек от детского питания, входящих в ежедневный рацион ящериц. Он склонил голову набок, закрыв за собой дверь.
— Похоже на тот альбом с песней про Норвегию, — сказал он.
— Неа, — говорю я, спускаясь по лестнице. — Это тот, где они все смотрят в окно вниз.
Он кивает и следует за мной. Когда мы доходим до кухни, то обнаруживаем, что шторка из бусин преграждает путь к кабинету, а за ней голос Пола уступает дорогу Джону Леннону. Я подхожу и вглядываюсь через штору, завороженная кипой бумаги на столе рядом с ней и одной сгоревшей свечой. У нее должно быть две сотни страниц, не меньше. Когда она вошла во вкус, ничто ее не остановит.
Я возвращаюсь в кухню и отталкиваю в сторону две пустые банки с Ensure — я стараюсь не убирать за Доном, хотя прохожу эту проверку на прочность ежедневно — перед тем, как положить себе миску овсянки с бананами и большую чашку кофе. Затем я сажусь спиной к обнаженной женщине и притягиваю семейный календарь — бесплатный от Дон Дэвис Моторс, где Дон собственной персоной улыбается перед сияющим 4Runner — со стены.
Сейчас 15 июля. Через два месяца, плюс-минус несколько дней, я буду паковать чемоданы и компьютер, и отправлюсь в аэропорт, а через семь часов я прилечу в Калифорнию, чтобы начать свою жизнь в Стэнфорде. Между той датой и сегодня мало что написано; даже день моего отъезда отмечен слабо, лишь простой круг помадой, который я сама нарисовала, словно это имело большое значение только для меня.
— Ох ты, — ворчит Крис перед холодильником. Я смотрю, что он держит почти пустой пакет с хлебом: там осталось две краюшки, я предполагаю, что у них есть название, но мы именуем их черешками. — Он снова это сделал.
Дон так долго жил один, что у него теперь проблемы с тем, что кроме него еще есть люди, и они, иногда, пользуются теми же продуктами, что и он. Ему ничего не стоит допить апельсиновый сок и поставить пустую бутылку обратно в холодильник, или съесть последние нормальные кусочки хлеба, а с черешками пусть разбирается Крис. Несмотря на то, что мы с Крисом просили его, Ох, так вежливо, вносить в список продукты, которые он доедает (список у нас на холодильнике, под названием нужные продукты), он либо забывает об этом, либо это его вообще не волнует.
Крис захлопывает дверцу холодильника слишком уж громко, из-за чего ряды с Ensures, хранящиеся там, сотрясаются.
Они стучат друг об друга, и одна банка падает и катится к стенке холодильника с глухим стуком.
— Как я это ненавижу, — ворчит он, засовывая черешки хлеба в тостер. — Господи, я только что купил этот пакет. Если он пьет эти свои Ensures, зачем ему еще и мой хлеб? Разве это не полноценная еда?
— Думаю так, — говорю я.
— Я о том, — продолжает он, в то время как в соседней комнате музыка играет ееее-еее-ееее: — Что все, о чем я прошу, это всего лишь немного сосредоточенности, понимаешь? Немного взаимности. Это же не слишком много, я так считаю. Так ведь?
Я пожимаю плечами, снова смотрю на тот кружок, сделанный помадой.
— Реми?
Раздается голос матери из кабинета, шум печатной машинки на секунду прекращается.
— Можешь оказать мне услугу?
— Конечно, — отвечаю я.
— Принеси мне кофе?
Машинка начинает снова печатать.
— С молоком?
Я встаю и наливаю чашку почти до краев, затем наливаю сливки прямо до ободка: есть только одна вещь, по которой мы совершенно схожи, мы пьем одинаковый кофе. Я иду ко входу в кабинет, балансируя нашими чашками, и отдергиваю занавески.
Комната пахнет ванилью, и мне приходится двигаться целый ряд кружек — наполовину полных, с жемчужно-розовым цветом на ободках, это ее «домашняя помада» — чтобы освободить пространство. Одна кошка свернулась на кресле напротив нее, нерешительно зашипела на меня, когда я убрала ее, чтобы присесть. Напротив меня была стопка напечатанных страниц, аккуратно выровненная. Я была права: она действительно стряпала. Номер верхней страницы был 207. Я знала, что бесполезно начинать разговор, пока она не закончила предложение, или сцену, она была в процессе написания. Поэтому я вытянула страницу 207 из стопки и просмотрела ее, скрестив под собой ноги.
