Алиса Ферней - Речи любовные
— А вы хорошая любовница? — чуть не со злостью спросил он. В его лице попеременно проступали то серьезность, то насмешка.
Глубочайшей степени интимности они достигли на скорости, которую способны развивать лишь два существа, обоюдно жаждущие друг друга. Она заколебалась.
— Не знаю, — смятенно, с жалкой улыбкой ответила она и в свою очередь спросила: — Почему выбор отвечать на этот вопрос пал на меня?
— Я вас выбрал, — хитро ответил он.
Находясь по-прежнему в состоянии некоего безумия свойственного влюбленному человеку, она услышала в его ответе другое: он выбрал ее, чтобы любить.
— Мой муж говорит, что я слишком чувственная.
— Так то ваш муж, — насмешливо проговорил он. Я и сам знаю, что вы не холодная.
— Если я и хорошая как любовница, то потому, что считаю: отдавать себя кому-либо — дело нешуточное.
— Я вас понимаю.
Их разговор принял весьма странный оборот, и им снова ничего другого не оставалось, как рассмеяться.
— Я хотел заставить вас покраснеть. Она не поняла.
— Что вы имеете в виду?
— Ну, этот дурацкий вопрос.
— Но он вовсе не дурацкий.
— Да нет же! Плохих любовниц не бывает.
— Мой муж… — начала было она.
Но он, сделавшись вдруг серьезным, прервал ее:
— Это говорит лишь о том, что у него нет большого опыта в такого рода делах.
— А у вас?
— У меня есть.
— Кажется, уже поздно, — проговорила она, взглянув на часы.
— Вам холодно? Я чувствую, вы вся сжались. Вы больше ничего не хотите? Мы можем идти?
Он встал.
***
И снова они оказались на улице. Такова судьба любовников. Выходя из ресторана, он пропустил ее вперед. Он так долго смотрел на нее, что теперь весь горел от желания остаться с ней наедине. Она же думала о расставании и прислушивалась к тому, что происходило в ней: в чем у нее надобность? В нем ли самом? Или в его взгляде и любовных речах?
— Вы мне позвоните? — выговорила она сдавленным голосом. Вышло похоже на мольбу.
— Обещаю, — ответил альковный голос, чей хозяин и вправду мечтал об алькове.
Ее охватило какое-то липкое отчаяние. Он спокойно стоял рядом и больше не делал поползновений поймать ее. Как это ни странно, она не чувствовала, какую силу он выставил против той, что гнала его к ней, и не имела ни малейшего понятия, какое жгучее чувство владеет им в эту минуту. Ему тоже было невдомек, что она буквально пришиблена тем же Самым чувством, которое превращало его в ненасытное чудовище. Разве не проклятие, что все в мужчине и женщине свершается потаённо?
Они прошли мимо небольшого отеля, двумя каменными ступеньками выходящего на улицу, с обычной дверью, узкими окошками по серому фасаду и светящейся вывеской: ОТЕЛЬ. Она подняла глаза и прочла ниже: ЗОЛОТОГО ЛЬВА. И подумала: «Никогда не смогу пойти в отель с любовником». Она так думала оттого, что ей этого хотелось. Откуда ей было знать, на что она способна. Он увидел, куда она смотрит. Сейчас расстояние, отделявшее их, стало большим, чем в начале вечера. Она была словно клубок, сотканный из молчания, желания, сожаления. И всего боялась: и расстаться с ним, и соприкоснуться, и себя саму. Она ощутила себя вдруг нечистой и печальной перед беспросветным горизонтом, где все лишь тоска и утрата. А он думал о комнате на этой улочке, где можно было бы скрыться вдвоем от всех. Но вспомнил, что она не готова и что она не из тех женщин, которых водят в отель. И тогда он взглянул на нее сбоку, ничего не говоря: правильный профиль, маленький властный подбородок. Она шла с какой-то странной, наклеенной на губы улыбкой. «Улыбка страдания», — подумал он, видимо, догадавшись, поскольку сам страдал.
— Так хорошо на улице, вы не против немного пройтись? — спросил он.
9
Черный атлет приплясывал на своих женских ногах.
— Метр семьдесят шесть, пятьдесят семь килограмм, — объявил Гийом.
Остальные расположились в широких креслах, расставленных вокруг телевизора, показывавшего эластичные мускулы боксера, заключенные в кожу цвета черного дерева. Это было тело, по совершенству не имевшее себе равных. Невозможная, ослепительная красота, выставлявшая себя напоказ, самодостаточная, расцветавшая на ринге посреди опасности и ненависти. Чистая, полная тонуса кожа. Они все подпали под очарование великолепной, без изъянов, плоти. Первым нарушил молчание Том:
— А знаете, какую жизнь ведет этот тип? Им это было неизвестно.
— Работает кладовщиком в Аркёе, живет в маленькой трехкомнатной квартирке с женой и двумя дочерьми и при этом готовится стать чемпионом мира в своей категории!
Они молча любовались гармоничными движениями спортсмена, для которого бокс был искусством. Его боевой настрой покорил пятнадцать тысяч зрителей, бывших в зале. За голосом комментатора можно было расслышать выкрики и наказы болельщиков.
***
— Интересно, чем занимаются мужчины? — проговорила Мария.
— А то тебе неизвестно! — откликнулась Сара. — Наблюдают, как два типа колошматят друг друга. Оставь же в покое своего Жана хоть на какое-то время. Авось не убежит? — шутит она.
— Исключено! — отзывается Мария.
— Ну да! Ты так в этом уверена?
Мария, не задумываясь, кивает. В это время в соседней гостиной Жан говорит:
— А наши кумушки небось чешут язычки.
— Знавала я кое-кого, кто так же был уверен, — бросает Сара Марии.
— Что это ты весь вечер молчишь? — спрашивает Луиза у Евы.
— Мы полаялись с Максом по дороге сюда, — отвечает она не сразу, словно пребывая в некоем сне, из которого никак не может вырваться. — Мы все время ссоримся.
— Из-за чего?
— Из-за всего, из-за пустяков и из-за серьезных вещей: одежда брошена как попало, друзья одного, которые не по нраву другому, его родители меня бесят…
— У всех одно и то же.
— Не сомневаюсь, — отзывается Ева. — Но не знаю, почему эти сцены все больше меня задевают. Я старею! Раньше я забывала, теперь помню все, что было сказано во время ссоры, словно мы научились тоньше обижать друг друга. Мы изучили друг друга, больше не говорим ничего злого и заведомо неверного, сознательно избираем правду. Все эти слова клещами впиваются мне в голову, выстраивается целая вереница бед, отчаяния, сомнений — я начинаю спрашивать себя, люблю ли Макса… А главное, все во мне перегорело, я не могу отдаваться тому, у кого такое представление обо мне. Вот к чему привели наши ссоры.
— А ты скажи себе, что семейные сцены — это язык любви. Ты ведь устраиваешь сцены только мужу и никому больше, вот и радуйтесь этой исключительности, — говорит Мелюзина.
