Александра Матвеева - Селеста, бедная Селеста...
Помещение, на две неравные части разделенное широкой стойкой, оказалось закусочной. На стойке помещалась кофеварка и металлическая емкость, где в мутном кипятке плавали розовые сосиски.
В углу к окну тесно приткнулись три высоких круглых столика с влажными от недавнего мытья пластиковыми столешницами.
Женщина накинула крюк, не дающий двери закрыться, и прошла за стойку. Я принялась пристраивать сумку на подоконник.
— У меня только сосиски и кофе. Будешь?
Я кивнула, приблизилась к стойке. Есть не хотелось, но я взяла тарелку с сосиской и ломтиком батона и граненый стакан с кофе.
Кофе оказался хорошим, хлеб мягким, а сосиска производила впечатление мясной.
Пока я ела, женщина что-то бойко резала за стойкой. За все время она обратилась ко мне дважды. Спросила:
— Радио включу, не возражаешь?
Я кивнула. Запела Овсиенко. Женщина подтянула негромко и снова спросила:
— Я салат из капусты сделала. Будешь?
Я привычно кивнула и поплелась проторенной дорожкой к кормушке.
— Еще сосиску?
— Да. Спасибо.
— Может, две?
— Пожалуй, две. И хлеба.
— Ну и правильно, — одобрила буфетчица и сочувственно взглянула маленькими, небрежно подкрашенными глазами: — Не переживай. Рассосется. — Помолчала о своем и добавила: — Так или иначе.
Трудно поверить, но мне стало легче от ее ненавязчивого участия и жизненной философии.
Я вернулась к столику утолять внезапно возникший аппетит («жор напал» — сказал бы Колька), а в закусочную повалил народ. Очень скоро стало тесно от мужчин разного возраста. Они входили, громко здоровались, называли продавщицу Валюшей, набирали горы сосисок и увлеченно жевали, переговариваясь. Я ловила их заинтересованные взгляды. Смотрели мужчины вполне благожелательно, и я почти не смущалась.
Стало ясно, что закусочная обслуживает постоянный контингент — водителей междугородних автобусов.
Посетители торопились, Валентина работала споро, и за то время, что я ела, она успела накормить небольшую шоферскую армию.
Я подошла расплатиться. Валентина не глядя смахнула с прилавка деньги в кассовый ящик, щелкнула клавишами, выбивая чек, кивнула мне:
— Заходи, — и обернулась к очередному горластому от нетерпения едоку.
На своей станции метро я оказалась все равно слишком рано и решила идти пешком, Вообще-то не так уж и далеко, две автобусные остановки, минут пятнадцать — двадцать ходу.
Я думала, не дойду, а когда все-таки добралась до дома, еле стояла на ногах. Бессонная ночь, два часа в автобусе, поездка в метро с одного конца города на другой, с пересадкой, да еще эти двадцать минут пешком… Двадцать минут с сумкой, которая с каждым шагом становилась все тяжелее.
От усталости я отупела, впала в ступор и тащилась на автомате. Спать, спать, спать — единственная мысль, единственное желание, единственное томление — вот что владело мной на последних метрах до подъезда.
Привычно раскорячив три пальца левой руки, ткнула их в панель кодового замка. Эта зараза (кодовый замок) срабатывает при одновременном нажатии трех кнопок. Все двадцать расположены в два ряда, один над другим, из наших одна в начале верхнего, две другие — на разных концах нижнего. Манипулировать приходится пальцами одной руки, поскольку второй следует в момент срабатывания замка дернуть на себя тяжеленную дверь на пружине. Если этого не сделать, замок снова заблокируется, и начинай сначала. Короче, у жильцов нашего подъезда ушла чертова уйма времени на освоение хитрого механизма.
Проникнув в прохладный, темноватый подъезд, машинально сунула нос в почтовый ящик. Странно, газета оказалась на месте. Обычно мама забирает газету утром, по дороге туда-обратно в метро просматривает ее. Мне газета достается вечером.
Наверное, сегодня мама ушла до того, как нас посетил почтальон. Зря я каталась в метро, давно могла бы приехать на такси и лечь спать.
Я пошевелила ключ в замке, но дверь оказалась закрытой изнутри. Мама дома. Почему? Заболела? Я не успела испугаться. Дверь распахнулась. Мама здоровей здорового, в халате, но накрашенная и причесанная для выхода, отступила в сторону, пропуская меня в прихожую.
Я не разобрала выражения ее лица, но удивления моим ранним приездом она ничем не выразила. Войдя, я сразу прошла вперед, чтобы дать маме закрыть дверь. В тесной прихожей вдвоем, да еще с большой сумкой, не развернуться, и я прошла дальше прямо в кроссовках, ожидая привычного грозного окрика:
— Куда в обуви?
Но окрика не последовало, и я спокойно добралась до собственной комнаты. Возможно, мне следовало удивиться происходящему, но сил не было, я буквально тащила себя вперед.
На пороге комнаты я невольно затормозила и обвела свои владения взглядом. Ничего не изменилось, все стояло на привычных местах. Почему же почувствовала себя чужой в этой чистенькой девичьей комнате?
Ощущение неловкости длилось одно мгновение и прошло. Я вздохнула, бросила сумку у порога, прошла, села на кровать и начала расшнуровывать кроссовки.
Мама вошла следом, остановилась на пороге:
— Хорошо, что ты вернулась. Тетя Нина умерла.
В мамином голосе прозвучала скорбь, нет, в мамином голосе прозвучала приличествующая моменту скорбь.
Я разогнулась, держа в руке левую кроссовку, и взглянула на маму. В отличие от голоса мамино лицо скорби не выражало. Мама выглядела взволнованной, но ее нервозность не имела ничего общего с подавленностью, вызванной утратой близкого человека.
Да и то сказать. Если тетя Нина и была когда-то близка маме, то это потеря двадцатилетней давности.
— Что ты молчишь?
Мама и впрямь взвинчена, просто на грани истерики. В чем дело?
— Ну что ты молчишь? — повторила она, кусая губы.
— А что сказать? — Я пожала плечами. — Выражать сожаление лживо, радоваться бесчеловечно.
Мама недоуменно смотрела на меня:
— Ты просто монстр.
Я молчала, мама отвела глаза, слегка порозовела, попихала ногой мою сумку. Я равнодушно наблюдала череду ненужных и необъяснимых движений. А мне ведь тоже следует сообщить ей о смерти. Я только сейчас подумала, что маме следует знать о смерти Градова.
— Тебе ее не жалко? — Мама недоверчиво взглянула на меня и внезапно успокоилась.
— А тебе?
Мама снова вспыхнула, но отвечать ей не пришлось. Раздался звонок в дверь, и она вихрем вынеслась в коридор, даже локтем за угол шкафа зацепила. Ойкнула, обхватила локоть ладонью другой руки и унеслась. Лака на ее ногтях я не увидела — траур.
Пришла какая-то женщина. В квартиру она не прошла, я слышала голос. Видимо, мама ее ждала, они пошептались в прихожей, мама вбежала ко мне уже в платье (темно-синем, скромном, но не черном).
