Ольга Строгова - Любовь приходит дважды
Свет! Занавес!
* * *…Карлу казалось, что он летит – не над снежной равниной, а над цветущей, теплой, обласканной лунным светом землей, – и что белые эдельвейсы, огромные, как деревья, роняют на него прозрачные душистые лепестки.
Касаясь его кожи, лепестки тают, оставляя сильный, дурманящий аромат.
Касаясь губ, они оставляют медовую сладость и вызывающую жажду пыльцу.
Волны ароматов, как невидимые ленты, обвивают его тело и мягко, но настойчиво влекут куда-то вниз.
Ему хочется взмыть над землей, устланной белыми лепестками, хочется подняться над гигантскими, покачивающими своими кронами эдельвейсами в лунный простор, в прохладу звездного света – но волны не пускают.
Белые лепестки затевают вокруг него настоящий хоровод, мягкой тяжестью ложатся на плечи. Запах становится сильным до одури, а жажда от сохнущей на губах пыльцы – непереносимой.
И есть одна-единственная возможность утолить эту жажду – там, внизу, под белыми лепестками, бежит горный ручей.
Из него никто никогда не пил.
Он бежит здесь только для Карла.
Глоток воды из этого ручья – и все прочие источники перестанут для него существовать. Навсегда.
Туда, к ручью, и тянут Карла ленты запахов. И, похоже, скоро утянут совсем.
Это Саддха, ее руки, обнимающие его, одна на спине, другая на затылке, это ее поцелуи на его губах и шее.
И он сам, он тоже обнимает Саддху за тонкую, под овечьим тулупчиком, талию, а другой рукой ласкает нежную обнажившуюся плоть над бешено стучащим сердцем. Они стоят, прижавшись друг к другу, а потом Карл легко, словно в девушке нет ни грамма веса, один лишь лунный свет и аромат эдельвейсов, поднимает ее на руки.
* * *И все же отчего-то он медлит, стоит здесь, среди холодных камней и снега, вместо того чтобы унести Саддху в более подходящее место и там дать ей все то, чего она так сильно желает.
Он поднимает затуманенные глаза и смотрит в темное небо – а зачем?
От него уже ничего не зависит, так пусть все идет как идет…
И тут сверху (небывалый случай в этом месте, на этой высоте и в это время года) на него падает капля дождя. Потом еще одна. И еще.
Капли холодные и почему-то соленые, как слезы.
А еще они немного отдают сиренью.
Слезы… Сирень… Делла…
Карл запрокинул голову и жадно выпил их, как лечебную настойку, как снадобье, отрезвляющее, горькое, но возвращающее разум и приводящее в чувство.
Мне не нужны эдельвейсы, заявил он темному небу, горам, Саддхе и самому себе. Мне нужна сирень.
О, Делла! Прости меня! Помоги!
Дождь прекратился так же внезапно, как и начался, но Карл уже пришел в себя.
Трепещущая Саддха была бережно поставлена на ноги.
И ей Карл тоже сказал: «Прости». После чего, не дожидаясь ответа, не разбирая в темноте дороги, кинулся в туннель.
* * *Клаус проснулся оттого, что в палатке кто-то шумно возился.
Он решил, что это снежные люди посетили его в надежде поживиться имуществом или с иными, еще менее благовидными, намерениями. Затаив дыхание, Клаус вытащил из-под подушки складной нож.
В темноте кто-то вполголоса выругался по-немецки.
Обмирая от облегчения, Клаус выронил нож и стал шарить вокруг себя в поисках карманного фонаря.
– Профессор, вы! Какое счастье! Вы нашли Шамбалу? А почему вы такой мокрый? Что вообще с вами было?!!
– Ты все равно не поверишь.
Карл достал из своего рюкзака сухую одежду.
Клаус расширенными глазами следил, как тот переодевается и вытирает полотенцем мокрые волосы.
– Я провалился в трещину, – объяснил профессор. Правда, смотрел он при этом не на Клауса, а куда-то в сторону. – У тебя остались сигареты?
– Профессор! Вы же не курите!
– Дай.
Клаус ущипнул себя за бицепс. Было больно.
Дрогнувшей рукой он протянул профессору последнюю пачку «Кэмел» и спички.
Тот сел у входа в палатку, подобрав под себя длинные ноги, и глубоко затянулся.
Клаус, волоча за собой спальник, подполз к нему и примостился рядом.
– И больше не называй меня профессором, – неожиданно резко обратился к нему герр Роджерс, – я такой же неуч, как и ты. А в некоторых вещах и вообще болван. Кретин самонадеянный…
– Хорошо, как скажете, – неуверенно произнес Клаус. – Буду называть вас по имени и на «ты».
Он опасливо покосился на профессора, но тот лишь согласно кивнул.
Тогда Клаус облегченно вздохнул, отобрал у Карла сигареты и закурил сам.
– То есть Шамбалу ты так и не нашел? – на всякий случай спросил он.
Карл отрицательно покачал головой.
– Ну и ладно, в другой раз, – успокоительно произнес Клаус.
Он еще ни разу не видел профессора, то есть Карла, таким мрачным. Следовало немедленно что-то предпринять. Как-то развлечь его и отвлечь.
– Еда у меня почти кончилась. И уголь тоже, – жизнерадостно поведал Клаус. – И моя нога… она, конечно, поджила, но ползать с ней по скалам я пока не могу.
– Что-нибудь придумаем, – безразличным тоном отозвался Карл.
– Но есть и хорошие новости!
– Да? Какие же?
– Ты не поверишь, но мой спутниковый телефон заработал! Взял и ни с того ни с сего включился вчера вечером! Я просто так, интереса ради, набрал номер спасательной службы – так вот, за скромную сумму в десять тысяч долларов они готовы прислать сюда вертолет. Всего-то и надо – сообщить им номер твоего банковского счета…
– Ничего не выйдет. Вертолеты так высоко не летают.
– Это «Ми-восемь» не летают, – гордясь своими аэродинамическими познаниями, возразил Клаус, – а вот у них есть один «Ирокез», так тот очень даже летает. У него динамический потолок как раз шесть тысяч метров!
– Значит, – Карл зевнул и широко потянулся, – позвоним им утром и закажем два билета до Катманду.
* * *Когда успокоившийся Клаус отполз в свой угол палатки и мирно захрапел, профессор долго еще сидел перед входом с погасшей сигаретой в зубах, глядя невидящими глазами в ночную темноту, и занимался самобичеванием.
Он больше не лгал себе, что поддался (или почти поддался) юному очарованию Саддхи только из сочувствия, понимания или, скажем, из благодарности за спасенную жизнь. Сейчас его освободившиеся от дурмана мысли текли, как всегда, холодно, отчетливо и ясно.
В тот момент она понравилась ему, он ее хотел, и плевать ему было на последствия. Потом он, конечно, не бросил бы Саддху – Карл никогда не поступал как подлец, – но это означало, что ему пришлось бы или оставить Деллу, или вести двойную жизнь.
И то, и другое было для него одинаково неприемлемым.
Мысль о Делле вызвала жгучую боль – он действительно любил эту удивительную женщину и ни в коем случае не хотел ее терять.
С другой стороны, и бедняжка Саддха не виновата, что влюбилась в него. Да и он сам, в общем-то, не виноват, он для этого ничего такого не делал…
