Анна Берсенева - Этюды Черни
Очень скучным ей тогда все это показалось! И Федор Ильич показался невыносимым занудой, хотя она и слова такого еще не знала.
– Ты всегда был невыносимым занудой, Царь, – повторила Саша, глядя сейчас в его глаза.
За сорок лет эти глаза, их спокойный взгляд не изменились ни на йоту.
– До того как женился на Кире, – сказал Федор, – я считал, что это мой безнадежный изъян.
– А после того как женился?
– Она убедила меня, что это всего лишь особенность характера. С которой можно жить.
Он каким-то непонятным образом уводил Сашины мысли от пропасти, в которую она только что заглянула. Она спрашивала его о чем-то, и спрашивала вроде бы машинально, но тут же понимала, что ей интересно услышать его ответ. Да, почти интересно. Почти интересно.
– Ты какая-то встревоженная, – сказал он. – Я могу тебе помочь?
Саша улыбнулась. Федька произнес это совсем по-американски, даже интонации такие же, с какими спросил бы здесь об этом любой прохожий, увидев, например, что старик, идя по улице, побледнел и прислонился к дереву. Но интонации не имели значения. Суть вопроса и, главное, суть того, что вывело этот вопрос из глубины Федькиной натуры, не изменились с его рождения, и перелет через Атлантику не имел решающего значения.
– Не обращай внимания, Федь, – сказала она. – Я же творческая личность. У нас все не как у людей. Просто настроение такое… Встревоженное. – И, чтобы ее слова показались ему убедительнее, объяснила: – Просто я не знаю, оставаться мне здесь или в Москву возвращаться.
– Оставайся сколько хочешь. – Он пожал плечами. – Ты нам не мешаешь. Ты гость необременительный.
– Радушный ты, Царь, прямо слеза прошибает, – усмехнулась Саша. – Но я не про гости. Я вообще не знаю, понимаешь? Вообще – возвращаться или нет.
Вообще она не знала, как дальше жить. Но обсуждать это с Федькой ей не хотелось. И не рассказывать же ему о том, что произошло у нее с Филиппом.
Это был слишком сильный удар, о таком не рассказывают даже самым близким людям.
– Да, это проблема, – кивнул Царь. – Мы с Кирой тоже не можем решить. То есть пока, конечно, здесь будем сидеть, тем более Тихон в колледж поступает. Но дальше, когда девочка подрастет…
– Ну да, Кирке на работу захочется, – кивнула Саша.
– Дело не в работе. Во всяком случае, не только в работе. С одной стороны, мир оказался не так уж велик, и вроде бы не так уж важно, где находится твое физическое тело. В любой момент переместишь его куда угодно и на какое угодно время. Но с другой стороны, именно когда нет внешних препятствий, то внутренние приобретают свое настоящее значение.
С этим Саша была согласна. Никогда она не считала значимыми препятствия внешние и всю свою жизнь выстроила так, чтобы в ней имели значение только внутренние мотивы и побуждения.
«Филипп сказал, что уже узнал все, что ему хотелось бы знать обо мне».
Эта мысль пришла невпопад, без всякой связи с тем, о чем они говорили сейчас с Царем. Наверное, так теперь и будет: всплывают в памяти слова, которые сказал ей Филипп, всплывают посреди любого разговора, времени, места – и задыхаешься, как будто в сердце тебя ударили кулаком. Да, так теперь всегда и будет. Придется к этому привыкнуть, как пришлось привыкнуть к тому, что пропал голос. Господи, да что ж все это случилось с ней сразу, подряд?!
Голос Федора отвлек Сашу от ее невеселых мыслей.
– Я анализирую, что не позволяет мне переехать в Америку совсем, – сказал Царь. – Точнее, что мешает мне считать, что живу я здесь, а в Москву только по мере необходимости приезжаю. Анализирую и не нахожу ни одной рациональной причины.
– Возраст, может быть, – сказала она.
– В моем случае – не может быть. Я провел здесь большую часть молодости. Я окончил Колумбийский университет. У меня в Нью-Йорке не меньше хороших знакомых, чем в Москве. У меня здесь дом, востребованная профессия и приличный доход. Вот ты говоришь, что я зануда…
– Да я не то чтобы…
– Но в данном случае всего моего занудства не хватает, чтобы сколько-нибудь разумно объяснить мое же собственное поведение.
Саша уже давно сидела на скамеечке рядом с Федором. Как сидели они когда-то во дворе. Только теперь она не пыталась сбежать, да и рассказывал он ей не о скорости ветра и солнечного света, а о вещах более важных и насущных для них обоих.
Она присмотрелась – на щеке у Царя проступило красное пятно. Оно было заметно даже в неярком свете фонарика, прикрепленного к углу веранды. Каждому, кто знал Федьку так, как Саша, понятно было, что это пятно – знак сильного волнения.
– Меня недавно на телевидение зазвали, – сказал он. – В Москве. Какое-то ток-шоу, и нужен был экономический эксперт. Знал бы, что это такое, не пошел бы.
– А что это такое?
– Ну, что-то совсем уж… Необременительное для ума. Встретили, завели в комнату для гостей. Сидят люди, пьют чай, беседуют. Я слушаю – интересно же. Мы же с ними по разным орбитам вращаемся, даже если центр вращения у нас общий. Ну, слушаю. Женщина рассказывает, как восемь часов на морозе простояла, чтобы к поясу Богородицы приложиться. Из Греции его на неделю привозили, насколько я понял, и очередь к нему с ночи надо было занимать. Рассказывает со счастливым придыханием, как от холода сознание потеряла, как отогревали ее. А все на нее с таким восхищением смотрят, будто она лекарство от рака изобрела. Другая вдруг говорит: а зачем было восемь часов стоять, в Обыденском переулке в церкви точно такой кусочек пояса Богородицы есть, никуда его не увезут, пойди да приложись. Такая тишина повисла, будто она каждого лично оскорбила. Все на нее исподлобья смотрят, как на врага народа. Тут мужчина вступает в разговор, сурового такого, но вполне вроде бы вменяемого вида. Да, говорит, весь мир социализм строит, а мы, здрасьте-пожалте, капитализм. Государь нам, говорит, нужен, не можем мы без государя. – Федор покрутил головой, словно отгоняя наваждение. – Я думал, свихнусь сейчас. Что это, к чему это, какой государь, кто социализм строит, где он это видел, для чего сказал, можно все это хоть как-то объяснить? По-моему, нельзя.
