Игорь Соколов - Мнемозина, или Алиби троеженца
– Я люблю тебя, – прошептала она, и, вскрикнув, поцеловала меня, кусая с безумством мои губы. Ее необычайно толстые губы притягивают в самую сердцевину ее души, ее голоса…
В ее объятиях я становлюсь органом в органе, я ощущаю учащенный пульс ее матки, ее округлость вырастает как цветок, щедро поливаемый водою… Семя как вода, струится по контурам нашего с ней исчезновения… Она пытается заслонить собой Мнемозину, но всего лишь на один волшебный миг ей это удается.
У каждого своя красота, и через ее губы, ее плоть в меня входит ее красота, я ощущаю ее вкус, цвет, движение, звук, нежность и всё…
Она действительно перепила «Мартини» и крепко уснула, а я переписал номер ее сотового телефона, взял в руки свою одежду и тихо на цыпочках вышел из комнаты.
Удивленная администраторша с явным презрением взирала на меня, стоящего в трусах и стыдливо одевающегося у нее на глазах в коридоре.
– Вы другого места себе не нашли?! – возмутилась она.
– В других местах рождаются проблемы, – вздохнул я, и кое-как, выдержав ее нервический взгляд, и подтянув у себя на шее красный шелковый галстук, спокойно прошествовал по коридору к лифту.
Кругом уже расстилался розоватый призрак рассвета.
Свежий ветер отрезвлял меня, и что-то еще недосказанное и недовершенное благоговейно трепетало во мне, будто я в этих розовых сумерках сумел наконец-таки разглядеть облик нашего великого Творца, а заодно с ним и наше непорочное зачатие, от которого так упрямо открещивались иудеи и мусульмане… И все остальные, кто не видел в женщине чуда…
Глава 15. Люди перестают быть собою, когда воплощаются друг в друга
Мой уход из гостиницы напомнил мне исход евреев из Египта, а потом уже из СССР.
– Почему-то всегда там, откуда уходили евреи, гибла или портилась цивилизация! Возможно, они несли вместе с собой какое-то проклятие! Может, поэтому нас так нигде и не любят?!
– Чушь собачья! – сказал Борька Финкельсон. К нему я явился, как в старые добрые времена, с бутылкой дешевого портвейна, вроде как напомнить о нашем веселом прошлом.
Борис нянчил сына один. Его маленький Фима ползал по полу как маленький толстый медвежонок. Люба была в гостях у своей матери. На этот раз он более внимательно отнесся к моему рассказу о моих семейных проблемах.
– Быть беременной и симулировать безумие, да еще склонять к этому своих родителей, – покачал головой Борис, – для этого надо очень сильно ненавидеть тебя! Правда, как говорят, от любви до ненависти один шаг! Так, что дерзай! Дерзай!
– Чего дерзать-то?! – не понял я.
– Для человека ничего невозможного не существует, существуют только препятствия для проникновения вглубь! – Борис чокнулся со мной, и мы выпили наш старый любимый портвейн «777».
– А в той глубине любая ложь может оказаться правдой! – продолжил свою задумчивую речь Борис, но в это время Фима заорал как резаный!
– Обоссался! – спустился на землю Борис, и присев на корточки, стал менять своему Фиме памперсы.
Фима продолжал орать от ощущения своей мочи как от чего-то невероятного, но когда Борис все поменял, опять затих и с любопытством стал ползать, разглядывая и хватая в руки все, что ему попадалось на глаза.
– В общем, тебе надо возвращаться домой и делать вид, что ничего не случилось, – вздохнул Боря, наливая «777» по полному стакану. – Конечно, твоя невозмутимость только прибавит ненависти твоей Мнемозине, но когда-нибудь она сама устанет от своей ненависти и сдастся! А родителей ее гони в шею! Есть у них дом в Подмосковье, пусть они там и живут! И не лезут не в свои дела!
– А если они не захотят уезжать?! – я заискивающе посмотрел на Бориса, как на своего спасителя.
– Ты что, не мужик что ли?! – усмехнулся Борис. – Всю жизнь трупы потрошил, а тут и слова сказать не можешь!
– Да нет, могу, – вздохнул я, почесывая затылок, – я все могу. Только Борис, последнее время у меня возникла какая-то апатия, а может депрессия! Всё, настолько уже надоело, опротивело. Абсолютно всё!
– А вот это ты брось! – Борис вдруг ударил кулаком по столу, а я от неожиданности рухнул вместе со стулом на пол.
– Ты, что с ума сошел, – прошептал я, приподнимаясь с пола.
Маленький Фима только немного загляделся на нас и опять продолжал свое исследование комнаты.
– Кажется, шишку поставил, – пожаловался я, трогая затылок.
– Ничего, заживет!
– Борис, почему ты такой хулиган?!
– Знаешь, иногда безопаснее набить человеку морду, чем дожидаться, пока он сам себя чем-нибудь не укокошит! – улыбнулся Борька, и его улыбка действительно легла, как бальзам на рану, на мою взволнованную душу, и мы с чувством обнялись.
Маленький Фима поглядел на нас снизу вверх и весело рассмеялся. Еще немного побыв у Бориса, я вернулся домой, увенчанный шишкой на затылке.
На пороге дома меня встретила одна Вера. Она была грустна, хотя немного взволнованна и иронична.
– Здравствуй хозяин, твоя рабыня ждет тебя! – с этими словами она расстегнула свой халат, обнажив свое чудесное тело.
– А где Мнемозина?! – прошептал я, с опаской озираясь по сторонам.
– Она уехала с родителями в их загородный дом, так что целая ночь в нашем распоряжении, – она подошла ко мне, и, обвив мою шею руками, поцеловала взасос.
Я с трудом освободился от ее губ и сразу замахал руками.
– Ничего не надо, Вера, я устал! Я получил шишку на затылке, меня чуть не убили скинхеды, потом я напился как свинья, и, кажется, у моей жизни намечается очень тяжелый конец, – я огорченно вздохнул, и чуть пошатнувшись, упал, растянувшись на полу с глупой улыбкой.
– Конец у тебя, действительно, очень тяжелый, – усмехнулась Вера, и с внезапной радостью разлеглась со мной у входной двери, которая оставалась распахнутой, и обняла меня, снова жадно целуя взасос.
– Хоть бы дверь прикрыли, бессовестные, – прошагала по нашей лестничной площадке какая-то старушка с сумками.
Но мы промолчали, наши уста слились в безумном поцелуе, и теперь моя душа вместе с Верой уносилась к какой-то чертовой матери, и мне было на все наплевать! Все произошло так быстро, что даже не помню, как Вера закрыла за мной дверь.
Когда ты входишь в женщину, преимущество остается на стороне женщины, потому что она чувствует тебя изнутри!
Мужчина в большей степени остается снаружи!
Может, поэтому он более задумчив и более не состоятелен.
В молчании Веры скрывалась восхитительная глубина, глубина полностью сосредоточенная на моем проникновении в нее. Я силился ей что-то сказать, но она шепнула мне: «Молчи!» – и я замолчал, очарованный легкой доступностью ее прекрасного тела, а еще потрясенный тем, как она легко распоряжалась мной, и моим телом…
