Линда Олссон - Астрид и Вероника
Когда он ушел, я села на постель, зажала руки между колен, задумалась. Зачем я здесь? Я побродила по прихожей, заставленной полками с отцовскими книгами. Подметила распорки между потолком и верхом стеллажей, установленные против землетрясения. Все в этой квартире было опрятным, аккуратным и молчаливым. В кухне тихо гудел холодильник, стол был пуст и безупречно чист, плита и раковина сияли, будто ими совсем не пользовались. Я выглянула в окно. Слева через улицу начинался маленький парк. Высокие деревья тянули голые черные ветви в белесое небо. А напротив, через дорогу, стоял старый дом — деревянный, приземистый. На жестяной крыше возилась какая-то пожилая женщина в кофте ржавого цвета, в белой косынке и белых же перчатках, а рядом с ней сидела большая черно-белая кошка. Между колен у женщины стоял мешок, и она собирала в него хурму с ветвей дерева, нависавших над крышей. Медленно и грациозно протягивала руку в белой перчатке, смыкала пальцы на очередном ярко-оранжевом шаре, бережно поворачивала его раз, другой, и он снимался с черенка. Тем же плавным непрерывным движением она клала плод в мешок, а потом тянулась за следующим. Между тем кошка сидела неподвижно, вытянув изогнутый хвост.
Я стояла и долго наблюдала за собирательницей хурмы, а когда отошла от окна, она все еще продолжала снимать плоды, и кошка сидела рядом с ней. В маленькой гостевой ванной я разделась и, обнаженная, отразилась в зеркалах, занимавших целую стену. Я смотрела на свое отражение и не замечала особенных перемен. Кожа еще хранила новозеландский загар, по контрасту с которым грудь и лобок казались особенно белыми. Я провела ладонями по плоскому животу и остро ощутила, что там, под гладкой кожей, зияет пустота. Потом изогнулась, осмотрела себя со спины, через плечо. Белизна ягодиц, белая полоска от завязок купальника под лопатками. Волосы отросли и падали на плечи. Но все же мало что переменилось, и я не видела никаких признаков случившегося. Я вновь повернулась к зеркалу лицом, сжала груди, обхватила себя за плечи. Закрыла глаза. Но плакать не плакалось — слезы не шли.
Приняв душ, я решила пойти прогуляться. Отец оставил мне очень точную и подробную карту, на полях и на обороте — пояснения его аккуратным почерком. Здесь было все, что могло мне понадобиться, — маршрут к станции, ближайшим магазинам и ресторанам, парку Йойоги и храму Мэйдзи. Сюда же отец вписал краткое объяснение японской причудливой системы нумерации домов и несколько разговорных фраз на японском, но латиницей. Заканчивалась пространная записка номером его рабочего телефона. А подписался он по-шведски — «Рарра».
Я спустилась с холма и направилась куда глаза глядят. Погода стояла ясная, но свет почему-то казался тусклым, будто пробивался сквозь полупрозрачную завесу. Парком я дошла до храма. Здесь, на гравиевой дорожке, ведущей к комплексу храмовых строений, толпилась публика — целыми семьями и просто парами; были туристы, но в основном посетители из местных. Все двигались неторопливо, останавливались, фотографировали друг друга на фоне храма.
По двору к храму прошествовала процессия юношей в белых одеждах, черных сандалиях и черных головных уборах и скрылась внутри одного из строений. Я поднялась по ступеням главного храма. Внутри было всего несколько посетителей — они молились и бросали монетки в деревянный лоток перед собой. Некоторое время я стояла в тени, прислонившись к стене, и наблюдала за прихожанами. Прямо передо мной, воздев руки, молилась старушка. С плеча у нее свисала сумочка. Чуть дальше стояла молодая пара, на руках у отца лежал младенец. Я миновала прилавки, на которых продавалась религиозная атрибутика, и подошла к стенду с деревянными молитвенными табличками. Они сотнями свисали с четырех сторон стенда, лепились друг на друга. Я с легкостью представила себе содержание табличек. Наверняка суть большинства молитв вполне традиционна: пожелания мира и благоденствия всему миру, просьбы о здоровье и счастье, об удаче на экзаменах, о детях. Но некоторые, конечно, носят более личный характер, а может, среди них есть даже смешные и немножко хулиганские. Я улыбнулась, но желания придумать никак не могла.
Вечером отец повел меня в ресторанчик в Сибуе. Мы решили пройтись пешком, поскольку вечер выдался ясный и свежий. С наступлением вечерней темноты город преобразился. Здания, при дневном свете казавшиеся мне неуклюжими, уродливыми бетонными постройками, обмотанными проводами, засветились мириадами огней, и улицы превратились в таинственные аллеи, где множество фонариков покачивалось перед открытыми дверями. В воздухе пахло стряпней; мимо нас, смеясь, проходили молодые пары. На главном перекрестке Сибуи мы остановились, и уличная толпа обтекала нас со всех сторон. Поразительно, никто никого не толкал и даже не задевал, и нас в том числе. Мы двинулись дальше, все так же в гуще уличной толпы. Вокруг плыли сотни лиц, сотни ртов, которые смеялись, болтали, выдыхали сигаретный дым. Сотни рук жестикулировали, поправляли волосы, прикрывали от ветра огонек спички, держались за другие руки. Толпа текла так густо, что мы ощущали чужое тепло и чужие запахи. Но мы были отдельно ото всех остальных и друг от друга. Словно плыли рядом в соединенных прозрачных коконах-пузырьках, плыли по течению толпы, но не сливались с ней. Вдвоем в этом чужеземном мире, но каждый сам по себе — вдвоем, но не вместе.
Ресторанчик оказался простецким заведением, где пекли лепешки окономияки, — душным и пропахшим кухонными запахами. Нам подали по заготовке — по миске овощей с курятиной в кляре из рисовой муки, и отец показал мне, как готовить это блюдо прямо на настольной жаровне, стоявшей между нами. Руки его двигались проворно и умело — он переложил содержимое мисочек на жаровню, разровнял лопаткой, и получились две аккуратные круглые лепешки. Я же лишь наблюдала да прихлебывала холодное пиво. Отец ловким движением лопатки перевернул лепешки, посыпал тунцовыми хлопьями и сушеными водорослями. Мне вдруг вспомнилось, как отец учил меня рыбачить. Он откладывал весла, ставил меня к себе между колен, и мы вместе забрасывали удочку, держа ее в четыре руки. Руки у него всегда оставались теплыми и мягкими. И вот теперь я смотрела на отца, и внезапно меня до боли пронзила мысль: а ведь он никогда уже не познакомится с моим любимым. И это всегда будет разделять нас.
Отец внезапно вскинул голову, будто услышал оклик. Поднял свой бокал, подождал, пока я сделаю то же самое, мы чокнулись. И острая боль у меня в душе затихла.
— Давай-ка поедим, — сказал отец как ни в чем не бывало, но его серые глаза еще мгновение-другое пристально изучали мое лицо.
