Ирина Кисельгоф - Умышленное обаяние
– Так Саша не единственная? – расхохоталась она.
– Я мало ее знаю.
– Ах, вот как! – Моль-минер понизила голос. – Тогда неинтересно.
– Расскажите. Если это имеет значение.
– Для меня? – Моль вновь подняла гусеницы бровей, щетинки приняли боевую стойку. – Для меня нет.
– Так что же?
– Дайте телефон. Я позвоню, – она оттопырила нижнюю губу, та заблестела шелковой слюной.
Ведьма! Я вдруг подумал, что она отлично вписалась бы в концепцию Майры. Злобная баба в ритуальной пляске на костях.
– Возьмите, – я протянул ей мобильник. – Правда, он не работает.
– Да? – Она жестко сощурила паутинистые глаза, сцепив ресницы акульими челюстями.
– Да, – засмеялся я. – Но вы могли бы узнать городской номер, если бы приехали ко мне. Я его не помню.
– В другой раз, – отрезали кольчатые губы.
– Есть надежда?
– Записывайте, – передумав, засмеялась она. – У меня хорошая память на свои номера.
Вот и отлично! Пишу!
Саша
Я снова не сплю, меня мучают бессонница и кошмары. И я знаю, что могу передать по цепочке. Но не хочу! Мать не желала, чтобы я виделась с отцом. Но он сам не стремился! Мне за это простить? Всегда можно найти способ увидеть родного ребенка. Хотя бы у школы. Я бы его приняла? Тогда, не сейчас? Не знаю…
У меня не было отца, только Володя. Двоюродный брат матери. Я приезжала к ним на каникулы. Сколько себя помнила, его мать всегда ждала его у окна. Я тоже. Руки сложишь на подоконнике и ждешь. Часы идут, спотыкаясь стрелка о стрелку, и все. Тишина… Он всегда приходил под звук шагов часовых стрелок. Может, поэтому у меня нет часов со стрелками? Он уехал работать за границу, оставил мать и, выходит, меня. Перестал писать, почти что умер… И его мать умерла. В кресле у окна. Она и тогда его ждала? После смерти? Не знаю… Никогда не говорили об этом.
У нас маленькая семья, со стороны отца я никого не знаю. А так… Один ребенок, и хватит. Есть что терять? Так, что хочется умереть?
Володя приезжал и уезжал, к нам с матерью тоже, я ждала. У меня до сих пор хранятся огромная морская звезда и трепанги. Он привез их с моря, где ходил на торговом судне. Я смотрю на фотографию его корабля. Старый, изъеденный ржавчиной корпус, белые-белые палубы, синее-синее море и сухой, выжженный солнцем берег… Я люблю старые, проржавевшие корабли, у них есть история… Я поднесла фотографию ближе к глазам. Она сделана со стороны порта, но отчего-то ни одного другого судна. Так странно… Володя не женат по сию пору. Это семейное.
Меня мучает память. Я провожу пальцем по щупальцам морской звезды, ее щетинистые известковые иглы покалывают памятью. У моей памяти пять лучей, закрученных на концах танцевальными па, мелодию которых я так и не успела выучить. Гляжу и вспоминаю Володю. Всегда всякая всячина в подарок. Даже змеиная флейта. У нее желтая змеиная голова с черной сомкнутой пастью и закрытые черные прорези глаз. Зачем он привез ее мне?
Я достала из лакового ящичка набор фигурок, их тоже привез Володя. Мне тогда исполнилось четырнадцать, как раз на день рождения. Странные, скрюченные человечки, слепленные из глины. Все женщины. Все до единой. Рука на голове, рука на бедре, рука на колене, рука на животе. На спине, на животе, боком.
– Это набор для отчаянно застенчивых, – сказал он.
– Зачем?
– Пригласить, проститься без слов, попросить прощения. Сказать, что любишь. Или как у тебя болит. Здорово, да?
– Да, – я пожала плечами. – А просто сказать?
– Если не хватает слов, можно передать ее как письмо. Кому надо, поймет.
– А если нет? – спросила я, вертя в руках вытянувшуюся струной фигурку. Голова запрокинута назад; рука с силой прижата к животу, другая обхватила грудь; нога согнута в колене и высоко поднята. – Я не поняла.
– Ну и хорошо, – ответил он. – Потом поймешь.
А сейчас? Кажется, знаю… Скрюченная женщина – я. И мне некому себя передать. Он не приходит, даже не звонит. Всегда можно найти возможность встретиться с женщиной, если она нужна. Мне и за это простить? Что делать? Самой?.. Нет! Я смешала фигурки в кучу. Ни за что! И плевать на советы!
– Сейчас расскажи! – потребовала я тогда.
– А ума хватит? – улыбнулся Володя.
– Ты же объяснишь. Володь, ну давай! – заканючила я. – Рассказывай!
– Ладно. Самое сложное – убить иллюзию. Вытащи проблему на свет и найди смелость ее признать. Включи третий глаз, поверти так и сяк, потом решай. Главное не болтать, а делать. Поняла?
– Нет, – искренне ответила я.
– Видишь! – засмеялся он. – Я посеял, тебе собирать. Но придется ждать.
Я все еще жду, не зная с чего начать. Но это не моя вина. Виноват Володя; если бы не этот подарок, я бы никогда не решила стать врачом. Не увидела бы девочку со странным именем Ева и не узнала бы, что случается с теми, кого оставляет он.
Может, маленькая девочка к лучшему?
И я легко дождалась лучшего. Увидела Еву на руках медсестры. Она обнимала ее, как меня. Она улыбалась ей, как мне. Она сказала ей – «мама». А у меня сжало сердце. Так сильно, что защипало в глазах. Я этого хотела?
Код ДНК всегда складывается под музыку волн, это знает любой генетик. Я смотрю на девочку, когда она спит, и нахожу только его черты лица – миндалевидные глаза, вытянутый овал лица, черные волосы и брови. И ничего от матери. Она спит, слушая мелодию голубых миндальных волн, я читаю ноты в ее лице. И у меня щемит сердце – эта музыка не моя. Но она так красива! Зачем я все время с ней?
Листаю журналы, читая о больных детях, которым требуется помощь для лечения. Мне жаль их до слез, но я ни разу не помогла. Даже не знаю почему. Некогда, не по пути, найдутся другие. Лень или страшно? Или слюни, слезы и сопли – смешно? Мое непрошеное причастие, на чужой взгляд, забавно? Но на деле это реальная жизнь… Никому не объяснить.
Да зачем мне это?! Я – врач, моя профессия помогать. Разве этого не достаточно? Она сказала «мама» не мне, медсестру это не смутило, а меня напугало. Что нормально? Заставить ребенка помнить и страдать? Или что?..
Да зачем мне это?! Выбросить мысли к чертовой матери! Я вязну в них, как в синтетическом клее, забивая голову не моей жизнью. Она сказала «мама» не мне. Мне повезло – моя совесть чиста. Не я приручила. И хватит на этом!
* * *Зазвонил телефон, я вздрогнула. Теперь всегда так. Звонок – сердце падает вниз. Я жду и не жду звонка, но тревога не отпускает, как бы я ни хотела вернуть все назад. Я слышу звонок, мое нутро противно дрожит, не ожидая ничего хорошего. Тревога начинается в горле и валится сухим звуком камня, падающего в развалину гор. У меня всегда было так. Сейчас это стало более очевидным. Меня точит тоска. Ничего не хочу. Мне все равно. Свыклась с мыслью, что он уедет, но к другому уже не смогу. Я не тоскую по тому, что было. И ничего не жду. Мне видится впереди заиндевевшее поле, мне по нему идти.
