Ирина Кисельгоф - Умышленное обаяние
Я провела ладонью по лбу и поднесла ее к лицу. На ней пот, он высвечивает кожу тусклым, нежным перламутром. Розовые пальцы, белая ладонь. Так красиво… Только некому показать.
Жаль, я не взяла ферулу. А хотела. Я засмеялась, вспомнила его лицо и себя с желтым ядом в ладонях. Хочешь попробовать? Почему нет? Мои ладони чашей, в них яд. У него тогда дернулся кадык, непрошеным свидетелем внушенного глотка. Я засмеялась. Помню-помню. Он выпил, даже не коснувшись. Как я желала. Жаль…
– Нопаль – всего лишь кактус… – сами сказали мои губы. Где же я это слышала?
– Ты почему такая пасмурная?
Я вздрогнула и обернулась. На пороге стояла Наргиз; я даже не слышала, как она вошла.
– Разрешите мне уйти. Пораньше… Я все сделала, – сказала я. – Нет. Сейчас.
– Иди, – недоумевая, произнесла она.
Я вышла на улицу и оглянулась – времени полно, идти некуда.
– Папа? Как ты?
– Доченька! – воскликнул старческий голос.
Меня передернуло от отвращения. Ненавижу слово «папа», «доченька» еще омерзительней. Но как его называть?
– Я к тебе сейчас заеду, – коротко сказала я. – Жди.
– О!
Я одним пальцем отключила голос, который выключил меня давным-давно. До свидания!
Ненавижу толпу. Она ползет серой коброй, ее качает из стороны в сторону под монотонный звук индийской змеиной флейты. То вправо, то влево, то влево, то вправо. Непрерывным цепным дыханием. Невидимый факир дудит гипнотически – павана на тротуаре, быстрее – гальярда на перекрестке. Или факир и толпа одно и то же?
Мой отец выглядит старше семидесяти, его квартира – так же. У него трое детей от трех браков. Не стоило стараться, его забыли. Как и он когда-то. Его дом пахнет заброшенностью и болезнью, в нем никого нет. Мой отец бродит там тенью, покрываясь пылью и чужим равнодушием. Вернее, безразличием родных детей. Кукушата выросли! А чего ты хотел?
Я могла бы к нему не ездить… Что меня туда несет?
– Доченька! – Полное лицо задрожало студнем, слезный канал впрыснул на роговицу влагу. Гадость!
– Я. – Отстранила лицо от синюшных губ и прошла в комнату, не снимая обуви.
В комнатах грязь. К нему никто не ходит. Денег на уборщицу не заработал, а кукушатам все равно. Ты этого хотел?
– Полы помыть? – спросила я себя.
– Не надо! – Его скрутил кашель, он сплюнул мокроту в газетный кулек. Я невольно передернула плечами. Странно, в больнице у детей то же самое, но меня это не раздражает.
– В банке видно. Прозрачная. – Его голос звучал виновато, он заметил мой взгляд.
Я мыла полы, он ходил за мной по пятам, я желала послать его к черту. Мокрой тряпкой по старым тапкам – шварк, шварк, еще раз шварк! Он отступал, мне хотелось переехать его тряпкой, как паровым катком. Может, ты это себе загадал?
– Чай будешь?
– Сначала я вымою чашки, – хмуро сказала я. – Из них пить невозможно.
Я мыла посуду, он сидел за столом, опустив полные плечи. Старое, одутловатое, больное лицо, в глазах заброшенность и обреченность. А я помнила его другим. Красивым, молодым, сильным… Жаль. Так жаль… Я этого не хотела! Это твоя вина!
– На этой неделе опять «Скорая»… Не стал звонить. Лекарства есть, ты купила.
– Ну позвонил бы.
– Ты занята. Знаю… – тихо сказал он.
Я шваркнула грязную тарелку в мойку и резко обернулась.
– Ты этого хотел? Да?!
– Я жить хотел, – он помолчал. – Смешно. Да?
– Смешно! Ты это сказал маме? Жить хочу, а ты умерла?
– Ты не поймешь, – испуганно, но упрямо сказал он.
Его зрачки метались по моим губам, подбородку, щекам, не соприкасаясь с глазами. Страшно? Но мне нужно узнать, что такое уйти – не вернуться. Что это значит? Черт возьми!
– Папа! – У меня вдруг набежали слезы. – Я понять хочу. Пожалуйста!
– Я ее не любил, – тяжело сказал он, глядя в стол. – Прости.
– И все?! – прошептала я. – А как же я?
– Прости, – повторила старая шарманка.
– А сейчас полюбил? – усмехнулась я.
– Ты о чем? Я всегда был с тобой! – воскликнуло одутловатое лицо. – Ты не поняла!
– Неправда! Почему я не помню? – Я щурила глаза, скручивая ненависть плотным жгутом. Так бьет больнее. Знаю! Он отвернулся – я попала в цель.
– Ты не поняла, – обреченно сказал он. – Я так и знал.
– Мне нужно идти, – я сцедила три слова сквозь сжатые зубы.
– Ты еще придешь, доченька? – жалко спросил он.
– Приду! – засмеялась я. – Если не будет слова «доченька». Оно тебе не идет.
Заклинатель змей играет на индийской флейте, используя непрерывное цепное дыхание. Отец не любил мать, она научила меня бояться. А что передам по цепочке я?
Марат
Вдохновение – прекрасная бабочка, ее трудно поймать, ее не купить ни за какие деньги и для нее не найти охотника по найму. Для себя я единственно божеский ловец, который и знает, и не знает, что нужно искать, и никогда не представляет, с чего начнется очередная иллюзия. Но тем интереснее. Мистерия всегда начинается с удивления. Я терпеливо жду, потом теряю терпение, потом бешусь, но фантазия всякий раз слетает со спускового крючка совершенно неожиданно для меня. Мое воображение – это ружье, но для того, чтобы попасть точно в цель, нужен бризантный заряд и отличный порох. Порох – новая женщина. До меня не сразу это дошло. Но когда понял, легче не стало. Никогда не знаю, кто вылупится из куколки – прекрасная бабочка или прожорливая гусеница. Именно поэтому я меняю женщин одну за другой, тасуя свои фантазмы как колоду карт. Сегодня воображение ворошит тембр голоса, завтра – запах волос, послезавтра – вульгарный жест или еще что-нибудь. Никогда не знаешь. Мне нужен допинг, я его ищу и нахожу. Новая женщина – естественный стимулятор моего воображения. Новая женщина – новые открытия и всякий раз реальность в ином свете. Пожалуй, я блуждающая морская рыба, перестраивающая зрительный пигмент с соленой воды на пресную, чтобы поймать нерест. И чем сильнее впечатления, тем больше шансов накинуть на вдохновение сачок. Я намеренно встречаю и без сожалений расстаюсь по одной простой причине – меня гложет страх последней точки, когда я уже ничего не смогу написать. Остановка смерти подобна, я страшусь ее больше всего на свете. Потому моя жизнь несется в постоянной погоне за завороженным воображением. А охота – единственная реальность, в которой я существую.
– Твоя страсть к бродяжничеству ненормальна, – ворчит Ида.
Нормально, ненормально… Даже неохота спорить, потому что это так. Новые места, другие женщины. Остаться на месте – убить себя как мазилу. Ни на что другое я не способен. Но проблема в том, что я здесь уже почти четыре месяца – и не могу. Страх не сделать больше ничего и никогда терзает меня все сильнее, я тяну с отъездом. Что меня убивает?
