Джоанна Троллоп - Друзья и возлюбленные
Ванессу глубоко потрясло случившееся — это Хилари поняла по воцарившейся в трубке тишине. В ней, точно колокол, звенело слово «развод», напоминая о разводе их старшего брата. Родители и близкие отнеслись к этому событию со сдержанным негодованием. Они ошибочно думали, будто разводы происходят только с другими людьми — слабыми и безнравственными, разумеется. Однако Ванесса быстро смягчилась.
— Бедная моя Хил! — воскликнула она. — Как же так?!
— У меня все нормально…
— А мальчики? Бедные мальчики!
— Да…
— Я в ужасе…
— Да.
— Это так ужасно…
— Ты права. Особенно ужасно, что он ушел к Джине. Кому же теперь доверять? У кого просить поддержки? Двойное предательство… знаешь, я себя чувствую как тот человек на картине Мунка, только моих воплей никто не слышит.
— Я слышу.
— Знаю. Но не Лоренс.
— Приезжай, Хил, — сказала тогда Ванесса. — Выговоришься, отдохнешь.
Сидя в неприбранной гостиной и крепко прижимая трубку к уху, Хилари с детской тоской подумала о сытой безопасности ее спальни с пухлыми подушками и стегаными одеялами, продуманным освещением, тщательно отобранными книжками на прикроватной тумбочке… Ванесса с большим вниманием и щепетильностью относилась к домашнему уюту.
Однако, представив все это, Хилари поняла, что боль не уйдет: рано или поздно она скользнет под дорогой египетский пододеяльник и примется за работу.
— Не могу. Я бы с удовольствием, но нельзя бросать мальчиков и гостиницу…
— Ох, мальчики… — Ванесса вздохнула. — Можешь взять их с собой. Кто-нибудь приглядит за «Би-Хаусом»?
— Вряд ли. Мы так никого и не наняли. В отпуск уезжали только зимой, когда не было постояльцев.
— Вы продадите отель?
— Не знаю. Мы еще это не обсуждали. Мы вообще почти не разговариваем. Я не могу с ним говорить и в то же время хочу быть только с ним. Я в такой растерянности…
— Хил, — перебила ее Ванесса.
— Что?
— Ты его любишь? Ты все еще любишь Лоренса?
— Да, — ответила Хилари. — Люблю. В том-то и вся беда. Может, я бы и задушила его собственными руками, но любить Лоренса я не перестала. А вот себя разлюбила. Жить со мной было невыносимо, и…
— Что и?
— Ванесса, его так легко любить! Ты, конечно, думаешь, что он растяпа, потому что не любит галстуки и обожает толстые блокноты, но ты его просто не знаешь. Он такой милый, такой хороший. Нежный и нисколько не слабый. Он умеет испытывать очень глубокие чувства. Ты их не видишь просто потому, что чувствуешь иначе. И нам хорошо вместе. Мы часто смеемся. То есть смеялись…
— Помню, я вам даже завидовала, — призналась Ванесса.
Потом она сказала, что могла бы сама приехать в Уиттингборн.
— Поговорю с мальчиками, с тобой побуду. И с Лоренсом поговорю, и даже с Джиной, если захочешь.
Хилари на секунду представила себе Ванессу в плиссированной юбке и накрахмаленной рубашке, дающую краткие разумные советы посреди грязной мальчишеской берлоги, и чуть не рассмеялась.
— Нет, спасибо тебе огромное, но не стоит. Мы должны сами во всем разобраться. Лоренс даже с детьми не разговаривал…
Вот почему она приехала сюда, на поле. Чтобы дать Лоренсу время объясниться с мальчиками.
— Я обязательно с ними поговорю, но тебе лучше остаться дома, — предложил он.
— Нет. Тебя не было, когда я им все рассказана. И меня пусть не будет.
Она отворила калитку и прошла на поле. Вокруг обработанной земли фермеры оставили широкую полосу для проезда комбайнов, заросшую сорняками. Хилари решила пойти по ней вниз по склону, к ручью, а затем вернуться к машине. Во время этой обыкновенной получасовой прогулки вокруг сжатого поля она утвердится в одной мысли: какие бы несчастья и беды ни ждали ее впереди, она вынесет их с храбростью и стойкостью. С достоинством.
Письмо лежало на кухонном столе. Джина положила его возле деревянных мельничек для соли и перца. Софи еще ни разу в жизни не получала письмо от Фергуса, за все шестнадцать лет. Впрочем, и писать-то было незачем — они виделись каждый день за исключением тех редких случаев, когда отец уезжал на аукционы, откуда постоянно звонил. Джина несколько минут с ним болтала, а потом с неизменными словами «Папа хочет с тобой поговорить» отдавала трубку дочери.
Рано утром Джина ушла к Ви — не хотела, чтобы та в одиночку разбирала вещи Дэна и весь день питалась крепким чаем с печеньями. Софи даже удивилась: долгие годы мама говорила о бабушке раздраженным тоном, словно о неприятной обязанности, которую она была готова выполнять, но без особого рвения. А Фергус и вовсе побаивался Ви. Он был с ней очень любезен, однако держался на расстоянии, как от дикого и непредсказуемого зверя. Когда Софи думала о папе и бабушке, то представляла их созданиями с разных планет. Джина и Ви тоже были очень разные… С какой стати мама так охотно побежала в Орчард-Клоуз? Впрочем, последнее время она сильно изменилась — вышла из прочной скорлупы ярости и гнева, начала улыбаться. Неужели ей так помог психолог?
Софи взяла письмо в руки. Оно было толстое, в плотном кремовом конверте — к таким папа обычно подбирал кремовую бумагу с яркой черной эмблемой его фирмы наверху. Софи несколько секунд смотрела на конверт, решая, хочет ли она его вскрыть или боится. Наконец подсунула палец под отворот и грубо порвала конверт на две части. Фергуса бы это рассердило: он всегда пользовался особым ножом.
Софи села за стол и развернула плотные страницы.
«Софи, любимая моя!» — так начиналось письмо.
Она отложила его и качнулась на стуле. Если папа и дальше пишет в таком духе, она не поверит ни единому слову. Он никогда не называл ее ласковыми словами. Софи ненавидела обращения вроде «милая» или «дорогая». Эти отговорки ничего не значат: на словах люди тебя любят, а на деле все выходит иначе. Софи последнее время много думала о поступках. О человеке судят по его делам, но это еще не все. С помощью дел можно управлять своей жизнью. Вот почему она переспала с Джорджем: чтобы почувствовать свою силу. Чтобы кто-то удивился ее поступку, увидел в ней человека, способного действовать и менять мир, а не меняться под его натиском. Секс сам по себе оказался странной штукой. Жарко, трясется все… Но — надо же! — ей понравилось. Еще удивительнее было то, что она не пожалела о своем решении. Даже наоборот. Софи подумала, что не прочь заняться сексом в ближайшем будущем, необязательно с Джорджем. Он теперь смотрел на нее иначе, словно ждал чего-то. А она молчала. Не ради забавы, нет — просто не хотела делиться с ним своим принципом, которому научилась у родителей: лучше быть жестокой, чем обманчиво доброй.
