Фэй Уэлдон - Жизнь и любовь дьяволицы
Судья поначалу отнесся к новому лицу в доме с некоторой опаской: проходившие перед его глазами мужчины и женщины — преступники, изгои, запутавшиеся неудачники, — как правило, отличались внешней непривлекательностью (конечно, случались исключения, и тогда у подсудимого было больше шансов рассчитывать на оправдательный приговор — в конце концов, судьи тоже люди). Он понимал, что было бы заблуждением полагать, что раз преступники все как на подбор отвратительны внешне, то и все откровенно некрасивые люди обязательно преступники; и тем не менее на дне души оставался какой-то неприятный осадок и внутренний голос шептал, что в этом утверждении есть своя правда. Кто знает, может, она наводчица и ее специально подослали, чтобы она как следует все проведала и затем помогла ворам лишить его имущества? Придешь однажды домой, а там ни красных ковров, ни рыжих диванов, ни ужасного столового серебра современной работы, ни сюрреалистических картин — ничего! Все украдено по ее наводке какой-то воровской шайкой. Может ведь такое быть? Но чем дальше, тем больше он в этом сомневался. У нее был неплохой вкус: она вывернула наизнанку тканевые пододеяльники на детских одеялах, обратив их наружу сдержанно-золотистой стороной и скрыв от глаз огненно-рыжую, так что теперь он не вздрагивал всякий раз, входя в комнату к детям поцеловать их на ночь. (Он свято соблюдал этот ритуал, прекрасно зная, что они только притворяются, будто спят. В этом мире все друг друга обманывают — почему его семья должна быть исключением?) И хотя хороший вкус сам по себе не является препятствием к совершению противозаконных действий, он говорит об отсутствии криминальной предрасположенности. И даже гораздо чаще приводит к тому, что его обладатель рано или поздно окажется в роли жертвы — не вора, а обворованного. Судья проникался к ней все большим доверием. Ему нравилось, как она легко, без усилий подхватывает расшалившихся детей — одного под одну руку, другого под другую — и быстро уносит их куда-нибудь подальше, чтобы их визги, писки и рев никому не действовали на нервы.
Но окончательно Полли Пэтч покорила его, когда он завел с ней разговор об арахисовом масле. Генри Биссоп строго-настрого запретил в своем доме употреблять арахисовое масло — ни с того ни с сего, словно с цепи сорвался, впав в безрассудную ярость от непроходимой тупости тех, с кем он вынужден был делить свою жизнь и труд, — то есть, по сути, всего остального человечества. Незадолго до этого и очень некстати группа исследователей в области социальной статистики, занимавшаяся изучением первопричин преступности, привлекла его внимание к тому обстоятельству, что подавляющее большинство правонарушителей в период времени, непосредственно предшествующий преступлению, потребляли арахисовое масло в ненормально больших количествах.
От такой явной подтасовки фактов под видом научной статистики его попросту затрясло: с первой же минуты для него было совершенно очевидно, что фигурировавшее в отчете арахисовое масло, этот корень зла, которому в исследовании отводилась такая сенсационная роль, на самом деле потреблялось во время предварительного заключения в тюрьме, где подследственные ожидали суда (арахисовое масло традиционно составляет основу тюремного рациона). Таким образом, исследователи вывели свое заключение на основании данных о лицах, уже подвергшихся наказанию, — деталь, которая совершенно выпала из поля зрения этих, с позволения сказать, ученых. Вот почему, когда в ходе судебного разбирательства представители защиты начинали жонглировать теми или иными эффектными, но не выдерживающими серьезной критики статистическими выкладками, стремясь выставить своих клиентов в более выгодном свете, а то и вовсе переложить ответственность на общество в целом (адвокаты очень любят клеймить безработицу или ссылаться на деградацию современного сознания вследствие отравления свинцом, на неправильное питание или безграмотность, которые якобы и приводят их клиентов на скамью подсудимых), — судье было достаточно остановить на красноречивом адвокате тяжелый взгляд и вслух заметить: «Я запретил держать в моем доме арахисовое масло. Не хочу, чтобы мои дети выросли преступниками», — и красноречия как не бывало: бедняги начинали сбиваться, путаться и, кое-как скомкав заготовленную речь, умолкали. Он просто шутил, да вот беда — никто этого не понимал.
Судья жил с незатухающей надеждой, что в один прекрасный день его жена Морин наконец воспротивится абсурдному запрету на арахисовое масло — хотя бы потому, что это было любимое лакомство детей, — и поставит под сомнение выводы статистического исследования, и устроит ему хорошую выволочку; но этот день все не наступал: она, как и адвокаты, сдалась без боя. Наверное, нелепо было ждать, что она сумеет блеснуть интеллектом там, где опытные юристы потерпели фиаско. И все же при виде этого безнадежного скудоумия душа его корчилась и кричала, и тогда в отместку им всем он провозгласил вечный запрет на арахисовое масло.
Леди Биссоп, женщина и вообще не смелого десятка, с каждым годом становилась все смиреннее, послушнее, сговорчивее. Ему казалось, что она мало-помалу вновь превращается в маленькую девочку и вместо того, чтобы взрослеть и мужать, потихонечку впадает в детство. Он со страхом думал, что, если так пойдет и дальше, он, чего доброго, однажды начнет запихивать ей в рот пригоршню соли, как если бы это была его дочь, а не жена. Именно стремлением удержать жену в состоянии адекватно функционирующей взрослой женщины, не дать ей скатиться до уровня девочки, не вступившей в пору половой зрелости, и объяснялось то, что судья подвергал ее довольно суровым сексуальным испытаниям. Во всяком случае, так он сам впоследствии объяснял свои действия Полли Пэтч. Дескать, пока он кусает и теребит зубами ее соски, он знает, что грудь ее не исчезнет. Пока он дергает и наматывает на палец ее лобковые волосы, они не перестанут расти. То есть все для ее же пользы.
Вершить суд над другими людьми — тяжелое бремя еще и потому (так он объяснял Полли Пэтч), что это занятие порождает в человеке мощный садистический импульс. Та же сладострастная дрожь, сплетение душевной муки и наслаждения, какая пронзает нас, когда мы слышим жестокие подробности чьей-то насильственной смерти или кровавой катастрофы, — пронзает чресла тех, кому доверено, более того, вменено в обязанность причинять боль и страдание — выносить приговор. Как правило, поскольку в судах сидят дряхлые, немощные старцы, этот прилив сладострастия, подразумевающий также необходимость сексуальной разрядки, затухает в них сам собой, не оставляя никакого следа. Но судья Биссоп был еще полон сил, а леди Биссоп, как всякая жена, целиком зависела от специфики мужниной профессии. И если жена доктора вынуждена отвечать на бесчисленные телефонные звонки, жена моряка — мириться с длительными отлучками мужа, то жена судьи должна терпеливо сносить его жестокость.
