Измена. Вторая семья моего мужа (СИ) - Шевцова Каролина

Того, который случился с ним наяву.

- Филиппу Львовичу, конечно, не просто, - всхлипывает Нюра, - ноги на погоду болят, это называется фантомные боли. Он их не чувствует, а сейчас… по ночам крутит. И книга не идет, потому что… он не привык со мной непутевой работать, а так как вы… у меня не получается, я пыталась.

- Он поэтому тебя ударил? – Тихо спрашиваю я. Нюра вздрагивает.

- Да нет же… он… просто не каждому выпадает столько испытаний, сколько на Филиппа Львовича, понимаете? И… я выдержу, я знаю, что нас с ним ждет благая цель, вот только…

- Что «только»? – Мягко глажу ее по руке, но от этого прикосновения Нюра отшатывается, как от удара?

Господи, как же он ее так сломал? И неужели я была такой же, поломанной? Или я просто оказалась немного сильнее и потому сопротивлялась чуть дольше? Но исход был бы один. От этой мысли становится так страшно, что я немею. Стою и не шевелюсь. Мне необходимо узнать, что же дальше, услышать, что будет за тем самым «только», но я не могу добиться от Ани ни слова. Кузнецова говорила и без того медленно, а сейчас вообще зависла и молчит. Только раскачивается на месте, подобно маятнику.

- Ань, - тормошу ее за плечо. – Что «только»?

Она моргает и в пустом как у рыбы взгляде на секунду мелькает осмысленность.

- А… это? Забудьте! Я, наверное, пойду…

- Да погоди ты! Что ты хотела сказать? Зачем приезжала?

Машет рукой, будто ничего и не случилось:

- Глупость какую-то, беременные такие глупые, это мне Филипп Львович говорит. Что я совсем дурочкой стала.

Конечно, говорит. Он может сказать что угодно, лишь бы держать свою власть над разумом ничего не подозревающей идиотки. И раз Кузнецова привыкла к этому: к силе, к бескомпромиссной резкости, к тому, что тебя ни во что не ставят, я поступаю, так же как и мой муж. На секунду, но становлюсь тем самым чудовищем. Видимо, не зря мы с ним носим одну фамилию.

Сильно, до красный следов на коже сжимаю ее плечи, и, нависая сверху, пытаюсь продавить девочку:

- Ты сейчас скажешь мне, зачем приехала, и о чем хотела поговорить. А иначе тебе будет очень, очень плохо.

- Не надо.

- Говори, - рычу я, и Нюра ломается.

- Да не о чем!

Аня отшатывается, прижимает руки к лицу, слезы брызжут из нее как-то неправдоподобно быстро, будто она уже была готова плакать. Она растирает их по красным отекшим щекам и всхлипывает:

- Ни о чем, понятно? Не о чем нам говорить! Мы с вами разные, я Филиппа Львовича люблю, а вы его только пользовали.

- И откуда такие выводы?

На секунду лицо Кузнецовой вытягивается. Кажется, она не ждала, что я буду задавать ей вопросы.

- Ну как же? Я ему ребеночка подарю, а вы… а вы… он так мечтал о сынишке, а вы его убили!

Что-то тяжелое прокатывается по рту и не опускается вниз, застревая в глотке и царапая меня изнутри. Это ком в горле. Ничего нового, я уже привыкла.

Стараюсь вздохнуть, но каждый глоток воздуха идет через усилие, пробивает преграду той самой боли, которую я так старательно прячу в себе.

Кажется, и жестокая девчонка понимает, что сказала лишнее. Меняется в лице, испуганно машет руками как муха крыльями. Она что, думает, я сейчас расплачусь? Нет, все давно уже выплакано. Я почти успокоилась, и даже голос не выдает волнения.

- Да, Аня, все так, как ты сказала. И потому я рада, что ты не повторишь мою ошибку. Надеюсь, мамой ты будешь хорошей, и сможешь воспитать хорошего человека, не как вы с Белым.

- Римма Григорьевна, - она по-детски хнычет, - я не хотела вас обидеть, просто Филипп Львович говорит, а вы… а я… я так люблю его, понимаете? И если вдруг окажется, что он меня нет, то я же умру! Совсем умру!

Как пафосно и глупо. Умрет она, как же. Такие всех нас переживут.

- Римма Григорьевна, - шепчет Кузнецова. Ее голос срывается на плач. – Вы простите меня, я же не такая гадкая! Я была совсем другой, а сейчас… я просто не знаю, кто я. Потерялась!

Она инстинктивно делает шаг, тычется мне в плечо, как только родившийся котенок тычется в угол коробки, чтобы найти тепло. Но я отхожу в сторону. Поддерживаю. Понимаю. Даже сочувствую, но не хочу пропускать все это через себя.

- Ань, перестань, - резко, лишь бы прервать начавшуюся истерику, рублю я, - ты осталась такой же. Мужчины приходят в нашу жизнь и уходят из нее, а мы живем дальше. Сейчас ты студентка, редактор и, напомню, что вполне неплохой, хоть тебе еще многому нужно научиться. Но главное ты мама. От того, что твой сын еще не родился, мамой ты быть не перестала, он уже здесь и нужно заботиться о нем, а не лить слезы. И не позволяй Белому себя обижать, думай о ребенке.

- О каком ребенке, - вскрикивает Нюра, - я же не хотела всего этого, я с детства во всем этом и себе такого не желала! Вы не понимаете, мне это не нужно! Просто родить и родить сына для Филиппа Львовича это совсем разное, как вы себя не слышите! И если вдруг он не хочет ребенка, то мне оно зачем?

- Чтобы не жалеть и не плакать потом, Анна.

Кузнецова поднимает на меня прозрачные от слез глаза.

- Но я уже жалею и уже плачу!

Ругаюсь про себя. Как же объяснить ей, что это только начало. И у всего случившегося есть виноватые, не рок и не фатум, а вполне конкретные лица. И стоит ли говорить об этом, все равно же не поймет. Нет. Я ведь не понимала, пока меня саму по голове обухом не приложило.

- Аня, мне нужно идти.

- Конечно, я тоже пойду, Филиппу Львовичу не нравится, когда я задерживаюсь. Не хочу, чтобы он переживал, - она торопливо стягивает с плеч и отдает мне куртку.

Тонкий шерстяной бомбер пахнет дешевыми духами. Не то фрезиями, не то ландышами в самом некрасивом их проявлении. Ненавижу такую приторную сладость. И точно знаю, что не смогу носить вещь после Нюры.

- Оставь себе, сегодня холодно, а тебе нельзя болеть.

- Конечно, а то если я слягу, кто же будет ухаживать за Филиппом Львовичем?

Боже, мне хочется выть от того, насколько непробиваема стена передо мной. Нюра дура, дура клиническая и это не лечится! И хоть по всем законам жанра я должна ненавидеть любовницу своего мужа, я ей даже благодарна. Если бы не она, я бы никогда не смогла вырваться из сладких кандалов своего брака.

- Ань, найми ему сиделку, тем более, когда родится малыш, ты не сможешь столько времени уделять Филу.

Лицо Нюры морщится, она не понимает, как я смею величать ее божество так по мещански – Фил. Как кличка собаки.

- Я хочу ему быть хорошей женой, и чтобы он меня любил.

- Это невозможно, Аня. Белый любит только себя.

- Просто с вами не вышло, а у меня все по-другому. Он обожает и меня и нашего малыша, и вообще, - она снова хрипит, - и вообще, я самая счастливая женщина на свете!

- Пусть так, - соглашаюсь я.

Уже на лестнице меня догоняет ее сорванный от слез голос:

- Я решила назвать сына Богданом!

Оборачиваюсь, смотрю на Нюру. На стоптанные кроссовки, на не по погоде тонкую кофту, на красное отекшее лицо, на сгорбленную фигуру. Смотрю и удивляюсь. Вот такая, с животом наперевес, Кузнецова напоминает не человека, а вопросительный знак. И становится интересно, неужели Белый выбирал нас по каким-то ему известным, общим качествам? Неужели, мы с ней похожи? Неужели я тоже была такой? И ответ на этот вопрос мне настолько неприятен, что я запрещаю себе думать об этом.

- Богдан очень красивое имя.

- И вы? Вы как хотели назвать вашего ребенка?

Медлю всего на секунду. Не помню, говорила ли я кому-нибудь об этом. Наверное, нет. И почему-то становится важным произнести имя моей девочки вслух.

- Люба. Когда я забеременела, во мне было столько любви, что я хотела поделиться ею с миром и назвать дочь Любовь.

Нюра дрожит. Обхватывает себя руками, но даже так крупные волны дрожи пробивают ее тщедушное тельце.

- Римма Григорьевна… вы ведь не врали? Он сам просил избавиться вас от малыша? Он не хотел этого ребенка? И он вас не любил? И меня он тоже не полюбит? Даже если я буду очень, очень стараться?