Анатолий Чупринский - Мир Кристины
Бюст Карла Брюллова, увенчанный лавровым венком, считалось необходимым иметь в каждой гостиной высшего света. Его имя постоянно было у всех на устах.
Карлу присвоили почетное звание «академика» и профессора.
На балу у графини Разумовской Великий Карл встретился с Прекрасной Юлией. Их отношения всегда отличались стихийностью и неожиданными сюрпризами. Подчас они не виделись месяцами, годами, но, встретившись, даже не замечали пробежавшего времени. Буквально продолжали разговор с прерванной в прошлый раз фразы. Если таковая была, разумеется. Внутренне они вели между собой постоянно диалог, своеобразную, слегка конфликтную беседу. Она не прерывалась никогда, ни на одно мгновение.
Так случилось и в этот раз. Карл был слегка утомлен и смотрел поверх голов танцующих, когда откуда-то справа появилась Прекрасная Юлия. Она была не одна.
— Моя воспитанница, Джованна! — представила графиня Юлия юную особу художнику.
Карл непроизвольно вздрогнул. На него смотрели темные, выразительные глаза отчаянной всадницы из Помпей.
Графиня Юлия тут же куда-то отошла, передав на попечение Карла свою воспитанницу.
Воспитанница Джованна, глядя в сторону, как бы невзначай, поправила на шее маленький медальон. Карл успел заметить алый камень, вставленный в изящную оправу. Такой же, как у самой графини Юлии, только меньшего размера.
— Почему не спросишь, сколько мне лет? — спросила Джованна.
— Догадываюсь, — пробормотал Карл.
— Мне тысяча восемьсот четырнадцать лет! — сдержанно, но каким-то торжествующим тоном объявила всадница.
— Вы замечательно сохранились, — констатировал художник.
Что еще он мог сказать в подобной ситуации.
В эту минуту к ним подошла Прекрасная Юлия и как всегда без всяких предисловий, объявила:
— Господибогмой, Карл! Она превосходно обращается с лошадью. Вы должны написать портрет моей воспитанницы. Я так хочу!
«Чего хочет женщина, того хочет Бог!». Эта фраза чаще других вертелась в голове Карла при общении с Юлией.
Все проходит. Впечатления блекнут, стираются. С годами Карл Павлович все реже вспоминал Помпеи. Другие замыслы и заботы занимали его. Когда вспоминал, голову почему-то гвоздем буравила одна только мысль. Догадался ли Деций спустить с цепи своего лохматого пса перед землетрясением? Или в спешке, укладывая свои бесчисленные таблицы, забыл? И вообще! Что с ним самим сталось?
Карл Брюллов покидал Петербург. Навсегда. Хмурились художники, плакали женщины. Подхватив на росписях Исаакиевского собора воспаление легких, по настоянию врачей, Карл уезжал в Италию. Он уезжал умирать.
Одному из своих друзей он оставил короткую записку.
«Я жил так, чтобы прожить на свете только 40 лет. Вместо 40 лет я прожил 50 лет, следовательно, украл у вечности 10 лет и не имею права жаловаться на судьбу. Мою жизнь можно уподобить свече, которую жгли с двух концов и посредине держали калеными клещами».
Последние дни Карлу снился один и тот же сон. Он снова в Помпеях. Вокруг пестрая, веселая толпа горожан. Он медленно, никуда не торопясь, бредет по центральной улице. Навстречу четверо юношей несут на носилках какую-то знатную матрону. Она из-за балдахина манит его рукой. Карл подходи ближе и видит… это графиня Юлия.
Она что-то говорит ему, что-то веселое, беззаботное. Но слов Карл не слышит, хотя понимает, графиня рассказывает ему нечто чрезвычайно забавное…
Обмахиваясь веером, Прекрасная Юлия продолжает что-то ему рассказывать.…
И Карл начинает смеяться. Весело, радостно, легко.
Он смеется как никогда в жизни.
13
— А-а-а!!!
Майк опять летел в пропасть. Где-то там, далеко внизу чернела зловещая вода. Он опять не успел ступить на доски причала, а борт катера неожиданно отошел в сторону. И Кустофф опять полетел вниз. Его тело, бедное измученное несовершенное тело ударялось то о правую стену пропасти, то о левую.
О, Господи! Больно-о! Как больно! Локти и колени разбиты и уже не слушаются! Лицо, наверняка, превратилось в кровавое месиво! Уже и все ребра переломаны, и дышать невозможно! Скорей бы! Скорей бы спасительная вода-а!
— А-а-а!!!
Майк громко застонал и… проснулся.
Таким образом, наш доблестный Майк Кустофф оказался у разбитого корыта.
Делай после этого добрые дела. Воплощай в жизнь фантастические мечтания девиц, начитавшихся романов девятнадцатого века. Даже если они обладательницы бездонных темных глаз. Могла хотя бы позвонить, оставить в дверях записку. Нет, исчезла и все. Будто и не было ее вовсе. Будто все это было нелепым прекрасным сном.
О, женщины, женщины, сказал Шекспир. И он был прав.
Злые тусовочные языки, правда, утверждали с пеной у рта. Мол, ничего такого не было. И быть не могло. Никас Сафронов пребывал в это время в Австралии. И никак не мог при всем желании свести Майка со знаменитым французом. Тем более, познакомить того с какой-то невзрачной девицей, не входящей даже ни в одну приличную тусовку. Сам Шарль Азнавур тоже ни при каких обстоятельствах, ну, никак не мог, встречаться с этой девицей. Он никогда не нарушал свой незыблемый принцип. Никого не принимал после концерта. Хоть черта с рогами, хоть жену президента, хоть самого Жириновского. Потому ничего этого не было. И быть не могло.
Но это было. Хотя, по всем статьям, быть не могло.
Шарль Азнавур увез девушку Кристину в Париж.
— Браво-о, Азнаву-ур!!!
Майк плохо спал и этой ночью. Почти не спал. Многократно вставал, выходил на кухню, курил и напряженно думал.
Сразу после исчезновения Кристины на Майка навалилась депрессия. Какая-то странная, атипичная, не иначе. Будто подхватил дикий азиатский грипп. Но без температуры.
Первые два дня Майк пластом лежал на тахте и курил одну за одной сигареты. Лежал, не раздеваясь, в чем был, в куртке, джинсах и ботинках. Каждый час протягивал руку в сторону, брал с пола бутылку минеральной и делал пару глотков. И опять курил.
Потом впадал в забытье. Когда выпадал из него, скосив глаза в сторону, видел на циферблате будильника, прошло еще несколько часов.
На автопилоте Майк подъехал к Ново-Иерусалимскому монастырю, въехал во двор и припарковал джип между двумя экскурсионными автобусами.
Последнее время он ловил себя на странных поступках. Нелогичных, нецелесообразных, нелепых. Вот и сейчас. Поставив джип на стоянку, зачем-то достал из бардачка пачку сигарет, распечатал ее, сунул одну в рот и вышел из машины. Уже щелкнул зажигалкой, но во-время спохватился. Сообразил, на территории монастыря курить запрещено. Майк смял сигарету и, не нашел ничего лучшего, сунул ее в задний карман джинсов. Честно говоря, ни одной урны вокруг не было. Может потому?
