В первый раз... (СИ) - Шолохова Елена
Мальчишкам портрет пришелся по душе, они смеялись и просили Иру изобразить еще кого-нибудь. А вот девчонки встали на сторону Лисичниковой. Даже ходили на нее жаловаться к председателю совета дружины, правда, тот отмахнулся. Тогда привлекли Людмилу Константиновну. Та оставила весь класс после уроков. Лисичникова опять принялась всхлипывать, наверное, чтобы показать, как сильно ранил ее портрет, хотя до этого на переменах уже и болтала, и смеялась с другими, и гадости выкрикивала Ире. Но тут, конечно, вспомнила, что она – невинная жертва.
Классная сначала ругала Иру, а девчонки хором поддакивали, а потом все они стали требовать, чтобы «карикатурщица» публично извинилась перед Аней за свои художества.
Ира встала, подошла к Анечке, взглянула в зарёванное лицо, в глаза, в которых помимо обиды так явственно сквозило злорадство, а затем сложила фигу и ткнула ей под самый нос.
Кто-то прыснул, но тут же спохватился. И началось! Недостойна быть другом, недостойна зваться пионером, недостойна, недостойна, недостойна… Стыдили её все: и Людмила Константиновна, и председатель совета отряда, и звеньевая. А те, кто молчал, осуждали взглядом. Ире не было стыдно, а вот обидно было, хоть плачь. Ведь это же её предали! Со всех сторон предали. Но доказывать и объяснять ничего никому не стала. Оправдываются только виноватые, так отец всегда говорил.
В конце концов, не дождавшись от Иры раскаяния, ей влепили неуд по поведению. Домой она мчалась, задыхаясь от злости и бессильной обиды. И лишь в пустой квартире дала волю слезам. Рыдала до икоты, до головокружения. Хорошо, что мать с отцом были на работе, а Юрка – в садике, и никто не видел ее истерики.
После истории с Лисичниковой Ира стала ещё более замкнутой и, как говорила Людмила Константиновна, безынициативной. Старалась держаться особняком. Ей так нравилось, ей так было комфортно. И тут вдруг мама с этим дурацким лагерем!
– Три недели на свежем воздухе. Лес, речка, танцы наверняка будут, мальчики... Это ж так интересно, весело! Будь я на твоём месте…
Ира в ответ лишь молча смотрела на мать исподлобья, и та в конце концов отступилась. А на другой день снова затеяла этот разговор. Только Ира не желала слушать никакие доводы. Даже психанула:
– Ты меня из дома гонишь?
– Ты неверные выводы делаешь, Ира. Вечно всё с ног на голову перевернёшь, – нахмурилась мать, но больше про лагерь не заикалась.
Тем же вечером к ним опять заявилась соседка Лариса. Мама провела её на кухню, усадила пить чай. Ира насторожилась – с чего вдруг к ним Лариса зачастила? Тихо вышла в прихожую и прильнула ухом к стене.
И точно – обсуждали грядущий развод. Вернее, Лариса увещевала с разводом повременить, мол, зарплата у библиотекарей маленькая, а двоих детей вырастить непросто. Мать особенно не спорила, но и не уступала.
– Нет, Лариса, всё решено окончательно и бесповоротно. Не хочу я так – ради лишних трёхсот рублей терпеть унижение. И не жизнь это – каждый раз, когда его нет, думать, что он сейчас там, с ней… Да и детям тоже ничего хорошего расти во лжи.
– Ну и когда развод? – спросила Лариса.
– Через неделю суд. – Мама помолчала, а потом как обухом по голове: – Вот хотела Иру в лагерь отправить, чтоб не маячила тут. Не до неё ведь сейчас совершенно, еще и капризы ее терпеть... Да и ей незачем всё это видеть… Но она упёрлась, и ни в какую. Такая упрямая растёт.
– Разбаловала ты её…
Дальше Ира не слушала. Слова матери так и стояли в ушах: "…чтоб не маячила", "...терпеть её...".
Выходит, сначала отец её бросил, а теперь и мать от неё избавиться хочет? Получается, никому она не нужна. Внутри будто едкая горечь разлилась. Хотелось бежать из дома прочь, раз она тут так мешает. Только вот куда? Некуда…
Когда Лариса ушла, Ира сообщила:
– Я поеду в лагерь.
– Ты же не хотела, – удивилась мать.
– Захотела, – процедила Ира сквозь зубы.
5
Ира чувствовала себя каторжницей, которую за какие-то неведомые прегрешения ссылают в глушь. И зачем она согласилась ехать? Кому и что доказала? Только себе хуже сделала.
Стало тошно ещё у пединститута, откуда автобусы отправлялись в «Берёзки» – злополучный лагерь, где предстояло убить целых три недели лета.
От суматохи, разноголосицы и толкотни у Иры разболелась голова. Нестерпимо захотелось вернуться домой. И вполне возможно, она бы так и поступила, но мама уже битый час изводила её нотациями и напутствиями из разряда «то не делай, туда не ходи». Ира едва сдерживала раздражение, поэтому, когда их воспитатель, высокая бойкая женщина с химическими кудряшками, объявила в рупор: «Второй отряд проходим, садимся», подхватила, не мешкая, свой чемодан и рванула к жёлтому «лиазу», у которого на ветровом стекле был наклеен лист с нарисованной цифрой 2.
Ира заняла место у окна сразу за водителем, тогда как самые весёлые и шумные, наоборот, облюбовали сиденья в хвосте. Рядом с Ирой села худенькая белобрысая девчонка в очках с длинной тонкой косицей. Сразу видно – тихоня, подумала Ира. И правда, девочка за всю дорогу не вымолвила ни слова. Зато в задней части автобуса веселье набирало обороты. Так и доехали до лагеря под взрывы дружного хохота.
– Выходим, не толкаемся, – скомандовала воспитатель, назвавшаяся Антониной Иннокентьевной. – Вещи свои не забываем.
Всей гурьбой в три десятка голов они ввалились в распахнутые ворота, у которых их встречал старик-сторож и два гипсовых пионера-горниста. Воспитатель призывала не шуметь, но какой там! Они галдели, перекрикивая песню о весёлом барабанщике, что лилась из репродукторов.
Ира плелась за шумной толпой, уныло оглядывая округу. Здесь и впрямь кругом росли берёзы. Среди зелени тут и там разбросаны корпуса – выкрашенные в голубой цвет деревянные домики с белыми наличниками и просторными остеклёнными верандами. От каждого корпуса узенькие тротуары стекались к одной широкой дорожке, мощённой квадратными плитками, между швами которых пробивалась трава. Дорожка вела прямо к крыльцу столовой, а вдоль неё зигзагом выстроились стенды с портретами пионеров-героев, разворотами «Пионерской правды», цитатами вождей и девизами вроде «Пионер – всем пример», «Бороться и искать, найти и не сдаваться!».
Рядом со столовой – просторная дощатая площадка, окружённая скамейками и обнесённая низеньким заборчиком. С краю площадки – сцена, на которой сиротливо стоял видавший виды стол.
«Тут проходит дискотека», – пронёсся шепоток.
Сразу за жилыми корпусами – небольшой беленький домик, над дверью которого виднелась табличка «Медпункт». Чуть дальше – единственное на весь лагерь кирпичное здание без окон и с двумя дверями с разных сторон.
– Это баня, – пояснила Антонина Иннокентьевна, как будто они сами не могли прочесть вывеску. – Но строго говоря, это не баня, а душевая. Банный день у нас раз в неделю по субботам. А утром умываться вон там, кто не знает. А там – мыть ноги.
Ира проследила за рукой воспитателя и увидела два длиннющих ряда умывальников, к которым от бани-душевой тянулась тонкая ржавая труба.
Умываться на улице?! Это же каменный век! А если дождь?
– Это клуб, – продолжала знакомить с лагерем своих подопечных Антонина Иннокентьевна, – тут для вас работают разные кружки. Шахматы, выжигание по дереву, театральный, макраме, радиотехнический кружок. Здесь у нас проходят мероприятия: смотры песни и строя, конкурсы самодеятельности, а когда привозят фильмы, устраиваем настоящие киносеансы. Там же есть библиотека и склад с инвентарём. Мячи, ракетки для бадминтона… ну и так далее. Можно брать под запись.
Ира про себя чертыхнулась. Конкурсы самодеятельности? Смотры? И тут? Будто ей в школе мало!
За клубом простиралась огромная вытоптанная поляна, разбитая на несколько площадок. Ближняя была обнесена по периметру белым невысоким штакетником. За забором с краю прилепился небольшой помост, а в центре – гордо возвышался флагшток.
