Ирина Кисельгоф - Соль любви
– Ты – техпомощь, – засмеялся Зиновьев. – Вот и оставайся техпомощью. Кирпич хуже.
Зиновьев, оказывается, тоже был там. «Кирпич» – это стоп и объезд. «Кирпичами» у нас называли девушек страшных как смертный грех или вязких как суперклей. Их наше мужичье обходило за километр. Это правда.
– А если я беременна? – голос железной Терентьевой дрогнул.
– Вали в абортарий! Милка моя! – заржал Зиновьев. – Если жениться на каждой беременной, то у нас будет гарем.
– Сам вали отсюда! – захрипела, зарычала, как безумная, Терентьева. – Кто тебя звал сюда? Недомерок!
– Сама вали, – лениво ответил Зиновьев. – Не мешай курить самосад. Здесь я отдыхаю, а не ты. Врубаешься? Я!
– Саша, – потерянно позвала Терентьева. – Пожалуйста!
– Я, Терентьева, о резине никогда не забываю. Так что не тромби мне мозг. Пуганый я. Андерстенд?
– Саша, я люблю тебя! – отчаянно крикнула Терентьева.
– А я тебя нет, – обрубил Старосельцев. – Врубаешься, милка?
Мимо меня пролетел окурок, выпущенный из рук оранжевой пулей. Терентьева зарыдала. Громко, в голос.
– Пошли-баши, – предложил Зиновьев. – Мне жить мешают.
– Пошли, – засмеялся Старосельцев.
Мимо меня пролетела вторая оранжевая пуля.
– Заводить бабу в месте упокоения – тухлая мысль, – спускаясь по лестнице, сообщил Зиновьев.
– Да пошла она, – скучно отмахнулся Старосельцев. – Будет липнуть, щупальца обломаю.
Я стояла за дверью лекционного зала, а наверху отчаянно рыдала Терентьева. Все было как у всех.
* * *Мне не хотелось домой, и я решила поехать к морю. Люблю слушать шум волн. У воды лучше молчать, чем говорить, слова мешают мечтать. Раньше мы с Герой часто ездили смотреть на море с людных набережных или заброшенных пляжей. Странно, что воображение зависит от числа окружающих людей. Чем больше людей, тем острее я чувствую одиночество. В этом мы с Герой похожи, потому чаще ищем места, где, кроме нас, никого нет. Целый день почти без единого слова для нас нормально, для кого-то невыносимо. Есть ли люди, похожие на нас? Я не знаю.
Мое воображение зависит и от сезона. Летнее море зовет за собой, прокладывая туннель времени и пространства к неведомым берегам. В дальних землях, полных света и жгучих красок, легко оказаться, стоит лишь услышать прибой. Он начинает ворожить раньше, чем море становится видимым. Наверное, поэтому я больше люблю штормовое море, чем штиль. Еще не видя моря, я закрываю глаза, ветер и шум прибоя приносят образы мест, где я никогда не была. Осенью воображение возвращает меня домой, где меня ждет меньше всего того, что я могла бы любить. Осенью я всегда что-то теряю, весной нахожу и не могу найти слов, чтобы самой себе объяснить, отчего в это время так щемит сердце. Кажется, мечту о возвращении называют надеждой. Я не люблю это слово, но оно гвоздем забито в мой лексикон.
У зимнего моря мне всегда грустно. И кажется, что ничего не было и никогда уже не будет. Его абсолютная пустота засасывает мечты, как губка. Но я все равно прихожу к нему, чтобы знать, что все скоро уравновесит весна.
Зимой темнеет рано, наверное, не стоило ехать вечером к морю – ничего не увидеть. Я вышла из тепла метро, и меня передернуло от пронизывающего насквозь, сырого ветра. Я запахнула плотнее пальто, оглянулась на озябшие дома и подумала: как им живется зимой? И пошла по новым улицам к старому морю. Уже издали я услышала мерный, звенящий шум. Я подошла ближе и перегнулась через край каменного саркофага. Внизу звенело седое, мерзлое море. Никогда не слышала ничего подобного. Море так не звучит. Я слушала, слушала и все поняла. Тогда я достала из черного футляра желтую, блестящую трубу и приложила к губам. Мои пальцы сами нашли ноты.
– Что ты делаешь?
Я скосила глаза и увидела воображаемого человека.
– Я нашла зимние ноты, – объяснила я. – Лед, волна, камень.
Он склонился к морю и засмеялся.
– Это пивные пробки звенят об обледенелый бетон. Мусор. Понимаешь?
– Понимаю, – рассмеялась я. – Но если бы не они, мы бы так и не узнали, как звучит ледяная вода.
Я уходила с набережной, воображаемый человек смотрел вниз, слушая гигантскую меланхоличную погремушку. Он меня понял, мне повезло. Дело совсем не в пробках, их слишком мало, чтобы слышать далекий звон. Напоследок я оглянулась на огни домов. Хорошо засыпать под такую музыку, у морских, зимних снов нашлась своя мелодия. Сегодня я ее узнала.
Илья сидел за лэптопом в «аське». Я его обняла, он свернул окно. Быстро.
– Пойду приму душ, – сказала я.
Я закрыла дверь ванной на защелку и включила душ. Стоя под струями горячего душа, я думала, что так и надо жить вместе, ничего не требуя и ничего не давая взамен. Без нытья и постных лиц. Без ссор и упреков. В тишине и покое. Бесконфликтно и комфортно.
Когда я вышла из душа, Ильи дома не было. Тогда я легла, скрестив руки на груди.
Зачем жить вместе, не пересекаясь друг с другом и не встраиваясь в чужую жизнь? Комфортно, но бессмысленно. Можно с таким же успехом параллельно существовать в разных квартирах, домах, городах, странах, планетах. Не встречаться друг с другом и не знать друг друга по имени.
Зазвонил мобильник, я вздрогнула от его звука.
– Соберешься за полчаса, – сказал Илья, – поедем в один клубешник. С моими друзьями.
Я услышала в трубке смех. Где-то далеко, на другом конце провода говорили и смеялись люди. Я не желала смеяться с чужими людьми. Я хотела домой.
– Я не поеду, – без выражения сказала я.
– Опять завихрения?
– Не хочу.
Он бросил трубку.
Я лежала в кровати, покрываясь серой, зимней пылью, пока в окно не заглянула луна.
«Надо отсюда уходить, – в сотый раз подумала я. – Домой».
Я всегда хотела домой, если мне было плохо. Даже дома. Это детский атавизм. Я прожила с ним всю жизнь. Зачем же я оставалась в чужом доме, если у меня был свой дом? Я никак не могла понять. Может, я ждала материальную или нематериальную точку отсчета, которая все расставила бы по своим местам?
– Не спишь? – Илья вошел в спальню.
Он стоял, покачиваясь с пятки на носок, и смотрел сквозь меня. В комнате было темно, но я почувствовала это без труда.
– Сплю, – вяло ответила я.
– В одежде?
– Я хочу уйти.
– Не надо, – после паузы сказал он.
– Зачем оставаться?
– Я стараюсь, ты мне не помогаешь.
– Я не умею помогать.
– Понял.
Илья сел на кровать в моих ногах. Я сжалась от неожиданности. Он снял носок с моей ноги.
– У тебя ноги длинные, а ступня маленькая.
Илья держал меня за стопу, его ладонь была горячей, как угли. Он целовал каждый мой палец, затем ступню и пятку. У меня сердце колотилось так, как никогда в жизни, – я видела его глаза. В свете луны они отсвечивали вертикальным знаком «стоп», похожим на кошачий зрачок.
