Ирина Кисельгоф - Соль любви
Раздался мат-перемат, и Чуйко швырнул трубку.
– Бери ребенка! – заорала Худякова. – И бегом в реанимацию! Лифты к черту!
Мы с Худяковой бежали по нескончаемым ступеням лестницы, по этажам детской инфекционной больницы, по бесконечным белым коридорам с огромными окнами. Бежали до свиста в груди, до вылета сердца из грудной клетки. У меня на руках умирал ребенок, а Худякова скручивала в руках кислородную подушку, прижимая к синему личику кислородную маску. Мы влетели в тамбур реанимации и открыли двери.
– Бездари! – заорал Чуйко. – Амбу сюда! Никифорова срочно!
Я прижимала к себе тельце маленького мальчика, как безумная. Он, кажется, уже не дышал. У меня вырвали его из рук, и я упала на банкетку. Привалилась к стене, закрыла глаза и умерла. Мне было страшно. До жути. Я видела маленького мальчика цвета индиго с сиреневыми венами на крошечном тельце. Они опутали его своей сетью и задушили.
– Не боись, не загнется, – я услышала сквозь толстую вату голос Худяковой. – Раздышат. У нас лучшая реанимация в городе, а Чуйко первоклассный реаниматолог.
– Мм.
– Где история?!
Я вздрогнула и открыла глаза. Рядом с нами рычал Чуйко.
– Где-где? В Караганде! – разом вскипела Худякова. – У нас было время на писанину? Я тебя спрашиваю?
– Я сам тебя засужу! Вы бы еще труп принесли! Еще немного, и пацану хрендец!
– Хрендец нашему мешку Амбу! Уже давно. Ты сам подписал заявку. Что не явился за трупом своевременно? Это ты будешь шляться по СИЗО и тюрьмам! Я обещаю! У меня время по секундам отмечено!
– Что с мальчиком? – спросила я.
Они перестали орать и перевели взгляд на меня.
– На ИВЛ, – отдышавшись, произнес Чуйко. – Раззявы! Его смерть будет на вашей совести.
– Вот это видел? – Худякова воткнула ребро ладони в другую руку, сложив ее пополам.
– Стерва, – устало сказал Чуйко.
У меня не было сил ни на что. Я сидела в студенческой раздевалке, привалившись к стене и закрыв глаза. Как в реанимации. Перед моими глазами стоял маленький синий мальчик, задушенный сетью его собственных вен.
– Лопухина, ты умерла?
Я подняла голову, на меня, прищурившись, смотрела Терентьева.
Странный, чужой человек. У нас с ней нет ничего общего. Мы с ней почти не общаемся, а она утруждает себя неприязнью ко мне.
– Что тебе от меня надо?
– Ничего. Я на тебя плевала.
Она переоделась и ушла, я достала сотку.
– Илья, сегодня день рождения Геры.
– Мне поровну, – перебил он меня.
– Давай поздравим, – мне не хотелось спорить и ссориться. Я устала от всех.
– Я же русским языком сказал. Мне поровну!
– Я пойду одна.
– Иди, – согласился он. – Ходи сколько угодно. Когда хочешь, куда хочешь и к кому хочешь. Мне наплевать.
На меня наплевали все, а я так устала, что мне все равно. Так случается, когда в фильме выключают цвет. Черно-белый мир, в котором никому не хочется жить, но надо. Потому что так задумал очередной никому не ведомый режиссер.
– Гера, я не смогу быть врачом. Там всегда смерть.
Мы сидели с Герой на диване, обнявшись, как два близнеца. Мне царапала щеку грубая шерсть модного пуловера, который я ему подарила. Я купила его в дорогущем фирменном магазине. Накопила денег из тех средств, которые давал мне Гера, и купила. Смешно покупать человеку подарки на его же собственные деньги.
– Есть много специальностей, где не нужно работать с больными.
– Нет. Я ошиблась. Хочу все бросить.
– Столько лет коту под хвост?
– Потом будет хуже.
– Давай поговорим в следующий раз. У тебя будет другое настроение. Лучше. И все станет по-прежнему.
– По-прежнему не будет. У меня такое настроение уже давно.
– Почему?
– Не знаю.
Я действительно не знала, почему. Все будто по-прежнему и все равно по-другому. Цвет в фильме приглушали незаметно, от серии к серии. Я не сразу заметила, что Илья стал позже приходить домой, сначала изредка, затем все чаще и чаще. А потом мы перестали разговаривать. Просто так. Без ссоры. У нас не было времени на разговоры, мы не ужинали вместе, не смотрели дурацкие фильмы на DVD, никуда не ходили. Я ждала его сначала у окна, потом у входной двери, потом сидя на кухне, потом лежа в кровати. Сначала я ревела ревмя. Целыми днями и целыми ночами.
– Когда у тебя будет обезвоживание? – спросил наконец Илья. – Мне надоело.
– Почему ты так?
– Я привык жить один, – спокойно ответил он. – И не надо торчать в прихожей. Меня это раздражает. Понятно?
В новых домах почти нет пыли, такой, как в моем детстве. Угол забвения найти трудно, зато зеркала вдруг стали такими же, как в бабушкином доме. Я снова фотографировала себя, теперь на сотовый телефон. На каждой следующей фотографии синие круги под глазами становились все четче и четче. Я стала походить на умирающую. Я волочила ноги, как умирающая. И все чаще вспоминала Корицу. Он меня съел.
– Все будет хорошо. Обязательно, – поцеловал меня Гера. – Я же с тобой.
– Можно я останусь у тебя ночевать?
– Конечно. Это твой родной дом, – улыбнулся он.
Я заревела в голос впервые за несколько дней. Я ревела, размазывая слезы и сопли по новому модному пуловеру Геры.
Господи! Как хорошо, что есть родной дом, где тебя ждут. Там всегда уютно. Там родные люди, которым ты нужен.
– Спасибо, – глотая слезы, сказала я.
– Глупая ты. За что спасибо-то?
Я засмеялась сквозь слезы. Он вытер их со щек. И я вдруг услышала, как на праздничном столе чирикают Лимон и Яблоко. Один – лимонный, другой – яблочно-зеленый. Яркие тропические фрукты с крылышками за спиной чирикали хором.
– У тебя пуловер синий с серым. Я специально такой купила. К твоим глазам. Теперь твои мировые океаны выплеснулись тебе на грудь.
– Я его никогда не сниму. Даже самым жарким летом. Пусть мировые океаны плещутся вокруг моей оси всю жизнь.
– Шампанского! – прогундела я сопливым носом.
– То-то же! – рассмеялся Гера. – А то я думал, у меня не день рождения, а поминки.
– Никогда так не говори! Никогда! – меня подбросило над диваном. – Слова убивают!
Гера всегда боялся за меня, теперь я стала бояться за него.
– Не буду. – Гера разлил шампанское, и мы протянули навстречу друг другу бокалы.
– Я хочу, чтобы ты был всегда.
– Так не бывает.
– Бывает, – не согласилась я. – Ты моя половина. Нет, что я говорю? Ты – это я. Даже больше, чем я. Так я нас чувствую. Как одно целое. Понимаешь?
Мы чокнулись бокалами и заслушались. Звон старинного хрусталя струился бесконечной, прозрачной, как слеза, рекой. Ненавязчиво и тихо. Жизнь, наверное, должна звучать как хрусталь. Чисто.
Не знаю, как звучала наша с Герой жизнь, но я бы никогда из нее не ушла, если бы не неотвратимый взрыв в реторте Шара. Моя жажда оказалась сильнее нашей тихой, бесконечной, бездонной реки. Но это ничего не значило. Мы с Герой были, есть и будем всегда, а другие… Другим нас не понять…
