Салли Боумен - Темный ангел
– Говори. Говори, что ты хочешь?
– Времени. Чтобы оно все было только наше. Все время в мире. Вся его бесконечность. И все равно мне будет не хватать его. Я прямо умираю от желания обрести его…
– Все умирают от этого, – строго сказала Дженна. – Я тоже.
Она закинула руки ему на шею. Она знала, какие бури бушуют в Окленде; она также знала, как она может утихомирить их – своим телом. Сначала глянув из-за плеча, она прижалась к Окленду. Взяв его за руки, она прижала их к своей груди. Они поцеловались. Дженна предполагала, что, обменявшись поцелуем, они расстанутся, но этого не получилось. Этого никогда не получалось – стоило им прикоснуться, как их все сильнее тянуло друг к другу. Окленд оттянул ее за двери, скрыв от возможных взглядов, а потом в раздевалку за спиной. Она была забита одеждой и погружена в тень; у обоих участилось дыхание. Окленд, пинком захлопнув дверь, жадным поцелуем раскрыл ей губы.
– Быстрее. Здесь. Здесь мы можем. Никто не зайдет…
Окленд уже раздевал ее. Он должен был справиться с крючками и завязками, чтобы коснуться ее кожи.
– Эти штуки… черт бы их побрал… почему тебе приходится столько на себя нацеплять…
– Относись ко мне с уважением. – Дженна не могла удержаться от смеха. – Я скромная девушка. Не надо так воевать. Смотри, все куда проще.
Она распустила корсаж, высвободив грудь.
– С уважением? С уважением? – Окленд тоже начал смеяться. Он шептал разные слова, зарывшись ей в волосы. В ладонях у него была тяжесть ее груди, полной и чуть влажной от испарины. В ложбинку между грудью стекала струйка пота. Он лизнул ее. Чуть соленая кожа пахла мылом. – Уважение – это ужасное слово. Оскорбительное. Непристойное. Я бы возненавидел тебя, если бы ты изображала из себя скромницу…
– Это слова Джека… он так говорит…
– Черт с ним, с Джеком. Вот и все. Забудь о нем. Иди сюда.
– Возьми меня. – Дженна со смехом отпрянула, ускользнув от него.
Окленд успел перехватить ее. Руки его сомкнулись на ее талии. Он оторвал ее от пола. В следующее мгновение они уже лежали на полу среди халатов. Смеясь и задыхаясь от борьбы, они катались по полу. Снова целовались. Окленд первым оторвался от нее.
– Я не могу любить тебя среди кучи старых галош. То есть я мог бы…
– Представляю себе, – сказала Дженна.
– Но я не могу. Выберемся отсюда – в березовую рощу.
– А как же платье? Я должна еще выгладить платье.
– Да провались оно к черту!
– Ой, можно я скажу это мисс Канингхэм? – Дженна встала на колени и прижалась к нему губами. Окленд чувствовал, как кончиком языка она скользнула по его губам; груди Дженны лежали на его ладонях; глаза Дженны, которые, прищурившись, смотрели на него сверху вниз, излучая сияние, поддразнивали его. – Я приду. Но сначала мне надо выгладить это платье. Штанишки оставлю неглажеными, она и не заметит. Десять минут. Ты сможешь дождаться меня?
– Я не выдержу.
– Если могу я, сможешь и ты. Ты должен.
Дженна может быть непреклонной; она всегда практична. Она легкими уверенными движениями застегнула корсаж. За его броней скрылась ее прекрасная грудь; накрахмаленный передничек оказался на месте, растрепанные волосы были тут же приведены в порядок, и лишь на шею упало несколько колечек вьющихся прядей.
Окленд восхищенно наблюдал за ней. Он смотрел, как она придерживала губами заколки, как склонила голову, собирая волосы: на это ей потребовалось несколько секунд. Окленду нравилась деловитость Дженны, он любил смотреть, как она раздевается или одевается – без кокетства и ложной стыдливости.
Окленд никогда не мог забыть тот день, когда они впервые очутились в ангаре для лодок у озера. Его крутило и мучило физическое желание и смятение мыслей. Частило сердце, во всем теле пульсировала кровь, он метался среди вопросов, аргументов, объяснений и оправданий. Ему было тогда шестнадцать лет, и он был невинен, как и Дженна. Окленду казалось, что самым важным будет объяснить Дженне, как он ее любит. Он не смог и пальцем прикоснуться к ней, пока не убедится, что она понимает его. С другой стороны, он едва сдерживался от желания не столько говорить, сколько касаться ее. Зайдя в ангар, Окленд остановился, багровый от переполнявших его эмоций, разрываясь между инстинктами и интеллектом: природа требовала удовлетворить плоть, а образование напоминало, что вначале было слово.
Дженна, стоявшая в нескольких футах от него, сдвинув брови, смотрела на воду. Солнечные блики играли яркими зайчиками на ее разрумянившемся лице, рот и глаза девочки, казалось, растворялись в потоках света. Повернувшись, она бросила на молчавшего Окленда долгий внимательный взгляд. И затем, не произнеся ни слова, начала раздеваться. Точными и аккуратными движениями – теми, с которыми она одевалась сейчас, – она сбросила всю одежду. Платье кучкой упала к ее ногам. Она вынула заколки из волос. Она стояла перед Оклендом – первая женщина, которую ему довелось увидеть нагой. У нее была нежная розовая кожа. Линии ее тела изумили его. Свет падал на ее грудь и бедра. Он не мог отвести глаз от неожиданно темных сосков, от открывшейся перед ним тайны ее рук, ног, талии, горла, волос.
– Иди же, – сказала Дженна.
«Дженна, моя Дженна, нежная Дженна», – только и думал Окленд, когда, покинув раздевалку, направлялся по тропинке в березовую рощу. Он не произносил вслух ее имя, но оно все время радостно звучало у него в голове.
Вдали сорвались с веток и закружили над лесом грачи, словно их испугали эти беззвучные восклицания. Они кружились и отчаянно орали, а потом снова расселись. «Я обрел свою религию», – подумал про себя неверующий Окленд и улыбнулся про себя, решив позже обдумать эту мысль.
* * *К половине третьего Стини уснул. Констанца, которая дожидалась этого момента, пролезла в его комнату и посмотрела на него. Щечки у него раскраснелись; дыхание было ровным и спокойным.
Дважды в прошлом – как-то совсем младенцем он заболел крупозным воспалением легких, а другой раз, в восьмилетнем возрасте, подхватил скарлатину – Стини чуть не умер. Констанца считала, что мать любит его так сильно именно потому, что дважды он был на краю смерти. Хотя вряд ли: Гвен не меньше любит Мальчика, Фредерика и Окленда, а они все крепкие и здоровые и никогда не спят после обеда, как Стини.
Констанца нахмурилась. Если она сама едва не умрет – станет ли отец уделять ей больше внимания? Будет ли он всю ночь проводить у ее кровати, как, по словам Гвен, она сидела рядом со Стини? Нет, он не будет, подумала Констанца, ведь он мужчина и все время занят. Занят, занят, занят – вот в чем проблема: занят, когда он исписывает бумагу, и ему нельзя мешать; занят, переодеваясь к какой-то вечеринке или готовя выступление на каком-то литературном сборище; занят, даже когда просто сидит в кресле, потому что когда он сидит – как-то он нетерпеливо объяснил ей это, – он тоже занят, ибо думает.
