Слишком поздно - Гувер Колин

– Эйса, спрячься под домом и жди, пока я не выйду.

Я мотаю головой:

– Не хочу. – Под полом темно, а еще как-то раз я видел там скорпиона.

– Так надо! – горячо шепчет отец. – Не выходи, пока я за тобой не приду или пока нас всех не прикончат!

Он толкает меня к дыре, что ведет под пол, и я на четвереньках заползаю далеко-далеко.

Прижимаю колени к груди и плачу как можно тише, чтобы меня не услышали.

Я окоченел и проголодался. Проплакал всю ночь до рассвета. Отец велел не высовываться, и я сидел смирно. Ни разу не пошевелился. Надеюсь только, что он не разозлится на меня, ведь я описался во сне. Последний раз я писался еще до прошлого дня рождения.

Я слышу, как люди ходят по дому. Я не знаю, убили они отца или нет. Мама в спальне, откуда почти не выходит, а значит, они и ее могли убить.

Зато меня они не убили, потому что я сделал все, как велел отец. Сидел тут и не шевелился, ждал, пока он придет за мной.

Или пока не уйдут те люди.

Я очень сильно замерз и проплакал до самого захода, но все равно сидел смирно. Отец велел не шевелиться, вот я и не шевелюсь. Правда, ноги сделались как будто чужие, и глаза постоянно слипаются. Пить хочется уже не так сильно: рядом протекает труба, и я слизнул немного воды.

Наверное, те люди все же убили отца и маму, потому что в доме очень тихо. С самого рассвета по комнатам больше не ходят.

Отец велел не шевелиться, но будь он жив, то пришел бы за мной.

А он так и не пришел.

Я выползаю из-под пола. Снаружи темно, а значит, я просидел под домом больше целого дня. Если те люди правда убили маму и отца, то вряд ли стали бы сидеть потом в доме больше суток. Думаю, они давно ушли, и мне ничего не угрожает.

Я встаю и тут же падаю. В ногах покалывает, пальцы болят. Заползаю вверх по крылечку к задней двери и только сейчас замечаю, что одежда вся грязная. Пачкать полы в доме боюсь, поэтому пробую оттереть землю о коврик при входе. Бесполезно, я все размазал по себе.

Хватаюсь за ручку двери и подтягиваюсь. Ноги до сих пор слушаются плохо, но я хотя бы могу стоять. В гостиной в кресле сидит труп отца.

У меня перехватывает дыхание. Я прежде трупов не видел и видеть не хочу, тем не менее надо убедиться, что в кресле правда отец, а не кто-то из тех людей. Я на цыпочках прохожу в комнату. От страха сердце чуть не выпрыгивает из груди.

Подхожу к креслу сзади и делаю глубокий вдох, заглядываю сбоку. Смотрю на отца и немного удивляюсь: оказывается, мертвецы не так уж сильно отличаются от живых.

Я думал, отец будет весь в крови, или кожа у него поменяет цвет, и он станет похож на призрака. А он такой же, как всегда.

Я слышал, что мертвецы холоднее живых, поэтому пальцем тычу отцу в щеку, хочу проверить, какой он на ощупь.

Он тут же хватает меня за руку и резко открывает глаза. Я аж вскрикиваю от испуга.

– Где тебя черти носили, пацан? – спрашивает отец, окинув дурным взглядом мою одежду. – Весь в грязи!

Я-то думал, он умер.

А он живой.

– Я под полом сидел, ты сам меня вчера туда отправил. Обещал прийти и забрать.

Отец больно стискивает мне руку и подается ближе.

– Не смей меня будить, если я задремал, мелкий выродок! Теперь бегом в душ. Воняешь, как канава засранная!

С этими словами он отталкивает меня, а я пячусь и все не могу понять: как он жив-то?

Я думал, что приходили те люди. Я думал, что они убили его.

Отец хватает меня за шкирку и выталкивает из гостиной. Он ведь обещал прийти и забрать меня, а сам, видать, вовсе забыл, что я под полом.

Глаза щиплет, и я быстро выбегаю из комнаты. Перед отцом плакать нельзя, он зверски разозлится.

По коридору иду в ванную, хотя на самом деле мне хочется есть. Никогда еще в животе так не урчало. Проходя мимо спальни, откуда мама почти не выходит, вижу, что дверь открыта. Мама спит на кровати, и я вхожу; попрошу чего-нибудь пожевать. Трясу ее, бужу… Она переворачивается на другой бок и мямлит: «Дай поспать, Эйса».

Спит она слишком много, мне это не нравится. Мама горстями глотает таблетки, потому что без лекарств ей не спится. Белые, говорит она, на ночь, хотя сама принимает их еще до захода. Сам видел.

Еще у нее есть какие-то желтенькие таблетки. Эти, говорит она, особенные. Мама бережет их и принимает редко, только если хочет мысленно отправиться куда-то в другое место.

Я смотрю на пузырек с таблетками. Не заметит ли мама, если я возьму немного тех желтеньких? Хочу мысленно отправиться куда-нибудь в другое место. Подальше отсюда.

Беру пузырек с желтенькими таблетками и пытаюсь его открыть. Крышка не поддается. Я хожу в первый класс, поэтому плохо умею читать и не сразу понимаю, что на ней сказано: надо сперва надавить, затем провернуть, и тогда она откроется.

Есть, открыл. Я смотрю на маму – она отвернулась в другую сторону – и закидываю в рот желтенькую таблетку, разгрызаю ее. Фу, ничего противней не ел. Таблетка горькая и сушит во рту. Я запиваю ее водой из маминого стакана.

Надеюсь, мама не соврала и таблетка унесет меня куда-нибудь в другое место. Я устал здесь жить.

Закрываю пузырек и выскальзываю из спальни. А уже когда вхожу в ванную, появляется чувство, что ноги снова как будто не мои.

И руки тоже. Они словно бы парят в воздухе.

Включаю воду в дýше и смотрю в зеркало, потому что мне кажется, что волосы на голове растут. Хотя они не стали длиннее, я все равно чувствую, что они шевелятся.

В ступнях и в пальцах ног покалывает. Не упасть бы… Сажусь прямо в ванне. Я забыл раздеться, но это ничего, одежда ведь грязная, ей вода тоже не помешает.

Интересно, сколько я просидел под домом? Пропустил, наверное, день в школе. Мне учиться не особенно нравится, однако сегодня я правда думал пойти на занятия, потому что хотелось взглянуть, чего там собрала на обед мама Брэйди.

Мы с Брэйди в столовке сидим вместе, и он каждый день приносит с собой еду в контейнере. Как-то раз мама дала ему кусок кокосового торта. Брэйди кокосы не любит и отдал торт мне. Было очень вкусно. Я пришел домой и рассказал своей маме, как мне понравился кокосовый торт. Правда, она мне так его и не купила.

Иногда мама Брэйди кладет в контейнер с едой записочки. Он читает их для нас вслух и смеется, думает, что записки тупые. Я не смеюсь, по-моему, они не тупые.

Одну записку я нашел в мусорной корзине, достал и прочел. В ней было сказано: «Дорогой Брэйди! Я тебя люблю! Удачки в школе!»

Я надорвал листочек сверху, чтобы убрать с него имя Брэйди. Как будто это записка для меня, от моей мамы. Я иногда читал ее, перечитывал. Но это было давно, и я ту записку потерял. Вот почему хотел пойти в школу сегодня: если бы мама Брэйди положила ему в контейнер с едой еще записку, я бы украл ее и перечитывал, воображая, будто она для меня, от моей мамы.

Вот бы кто-нибудь говорил мне то же самое: «Я люблю тебя!»

Ни от кого еще такого не слышал.

Голова кружится. Она словно парит под потолком, и я смотрю на себя в ванне сверху вниз. Может, мама поэтому любит желтенькие таблетки? За то, что чувствует, как будто важные части ее тела парят вверху, где их никто не достанет?

Я летаю и шепчу с закрытыми глазами в пустоту: «Я люблю тебя». Когда-нибудь я встречу кого-нибудь и так понравлюсь этому человеку, что он скажет мне эти слова. Это будет девочка. Красивая девочка, которую отец не примет за шлюху.

Будет здорово. Может, она полюбит меня так, что испечет мне кокосовый торт. Обожаю кокосовый торт.

И если я правда встречу девочку, которая скажет, что любит меня, и будет печь мне кокосовые торты, то я ее никому не отдам. Не брошу, как Брэйди бросает записки от мамы в мусор.

Я ее никогда не отпущу, не дам меня бросить. Сделаю так, что она каждый день станет признаваться мне в любви.

«Я люблю тебя, Эйса, – будет говорить она. – Ни за что тебя не брошу».