Владимир Шибаев - Серп демонов и молот ведьм
Пред поднявшейся из глубин дивана Лизель, как черт из бани по-черному, возвысился здоровый жлобина с устрашающе небритой рожей, чуть раскосыми, злобно сверкающими, с поврежденными диоптриями глазищами и обнаженный по волосатую, возможно накладную, перманентно шершавящуюся завитками грудь. Татуированные мистическими изречениями на помеси санскрита, коптского и мертвых языков майя мышцы, изукрашенные еще змеями, скарабеями и голыми бабенками с кинжалом в паху плечи героя и его круглые толстые лапы произвели впечатление даже на профессиональную блондинку, удивить которую, казалось, мог уже только археоптерикс-антисемит. Та в волнении подобралась почти вплотную к пузырящемуся шальварами Акынке и уставилась на его угодия остановившимися зрачками. А Акынка, не будь дурак, нежно схватил ладошку мамзель и сладко, взасос, почтительно приложился. Но потом чмокнул и запястье, а после, все горячее горячась, стал покрывать руку Лизель страстными поцелуями в локоть, плечо и выше, выше, метя в шею. Было ясно: если его не остановить и не оторвать – отгрызет бабе губы и отъест руку. И примется за грудные железы. Двое-трое, лондонский поляк, Пьеро и Гришка, навалившись, еле оттащили детину от рвущейся обратно спрятаться в кресле бабенки.
– А он мне нравится! – в тихом ужасе на весь зал выдохнула мамзель из глубин кожаного кресла. – Он смутный. Блудный. Буйный.
– Смутный нам будет потом дать мистическое объяснение представляемым кандидатам и докторам инсталляций, – пояснил Пьеро в пижамке и продолжил. – Итак, господа прозасеравшиеся и прилежавшиеся, караул устал орать караул, и мы зачинаем конкурс-отброс лишнего в виде лучших нумеров российского искусства к лондонский биенналь по осмотру и утверждению демократий и свободомнений. Кто членом жюри, всех знаем. Это и наша свеча покаянная прекрасная Лизель, и соучастник культур господин Скирый, и прямо с Лондона главный крайний палаты охран чужих демосов от ихних империй Пшедобжски, похлопаем пэру. Кстати, коллекционер наших миманток.
– И ещче любим зверху ложом иногда икры ващей з ложком, – уточнил лондонец. – Слизнем сладко.
– Ну да, – согласился Пьеро. – Гришу все знаем, еще с когда процент ниже был. Мордатый… Морговатый замордаван, заместо него… адмирал морей, флибустьер флагштоков, не раз висемши, реял. Где ты, морской конь? А, вон он, на раскладуху уже с кем-то пробрался. Лежи, окопник, лежи.
Еще члены большого жюри оказались, и были объявлены с пристрастной шуткой: изысканный галерист Моня Трахман, как выяснилось из разговора с прыщавым соседом, выставлявший в своей галерейке исключительно расчлененку и малышек-голышек для состоятельных старичков; руссковед приват-доцент гибели империй и объявленный в розыск гражданин мира Нагаршок, прописанный на углу Брайтон-Бич и Панамского канала; заряжатель воды свежей праной галлюцинагент и околохудожественный оборотень Чеймак, критик новейших сливных течений Хачапури-Коготь и какие-то еще, которых адмирал с раскладухи не углядел, позабыв в казарме морской бинокль. Но тут раскланивания с жюри кончились и Пьеро возвестил:
– Начали! – и саданул по мехам гармони. – Свет!
Но азартный домогатель мальвин, крутясь среди свежеиспользованных кондомов, забыл или наклал на известную всем проходимцам и вертопрахам истину: затеваешь свой карнавал горбатых и косых – оглядись, не затесалась ли среди крыс чужая мышь или дудочка, и среди криворожих и хромых на мозг не сховался ли строгий и осанистый боец, складный и ростом и вышедший умом. А тут как раз и затесался, потому что почти рядом с адмиралом, под соседней раскладу-хой, на которой резвились три потные толстухи, ведущие фотомодели агентства «Наши краше», зацеловывающие до колик случайно схваченного по пути на прожекторскую службу осветителя, – как раз там и залег чужеродный секретный элемент, а именно вохровец господин Горбыш.
Некоторые поразятся, как он въехал в эту лохань, но никак не изрыгивавшая неизвестную науке вонь мотоциклетка, теперь уже как час припаркованная возле джипа под водительством Моргатого, и не главный кадровик испытывающей муки второго рождения газетки, и, ясно, сам этот Горбыш. Конечно, вохровец перебздел всеми газами таблицы, когда был позван телефоном в высокий кабинет главного этажа и вырван от турникета-проходника. И чуть не отдал конец при вопросе сурового босса:
– Твоя мотоциклетка у входа заместо моего БМВ-а паркуется?
– Никак да! – Горбыш хотел уже бухнуться на колени и начать биться все равно все выдерживающим лбом об разбросанный по паркету пепел, но босс-кадровик его предостерег.
– Мотоциклетка с коляской?
– Угу, – только и гукнул Горбыш, все же метя на ковер одной коленкой.
– Поедешь в террариум, будешь приглядывать и докладывать об одной золотой рыбке – новой нашей практикантке Лизель. Вот фотка на грудь, чтоб память не тужить. И об ее нашем ведущем самописце Моргатом. Усек?! Двойной контроль, как в кроссворде – горизонталь ложит через вертикаль свою лапу. Мы тебе доверяем, потому что ты еще не попал и вида нулевого…
– Как отцу приемному… – начал было клясться вохровец, но наткнулся на жест и спросил: – Кого в коляску содить?
– Пока порожним, – загадочно хрюкнул кадровик.
– Мне бы плащишко, – нагло заканючил Горбыш, знавший, что стричь надо, когда башка под рукой.
– Какой такой? – удивился руководитель кадров.
– Черный! – восторженно завопил мечтающий стрелок. – Чтоб развевался. А то к приличным с крыльца спустят.
– Рано, – оборвал его мечту начальник. – Пока так бегай, в калошках на босу рожу. Дайка прикреплю тебе к форменке значок крупного вида – чтоб не казался с каторги. Видал, обозначено – «М. Г. Университет».
– Это мне зачем пугало? – усомнился вохр.
– Не твоего мозга дело. Носи и все. Спросют «Кончал?» – крякни, кончали, мол. И все. Или просто головой мотни, как жирафа. Как пролезть в рассадник, сам удумаешь, на то и значок. После – сразу ко мне. Ну с богом, едрен.
– Скажем, не волнуйтесь. И не таких, мол, кончали.
Так вот и попал Горбыш в означенный зверушник и при первом всплеске цветного света чуть не ослеп, раскладуха спасла. Потом уже он понял, надо было все, что увидел тут, сеструхе на ночь порассказать, она бы и сама окочурилась без Горбыша.
Страшно на миг ударили литавры, вспыхнул и задымился софит, на заднем экране спроецировалась чья-то испражняющаяся на карту-стоверстовку попа, и действо представления выдающих актов актуального национального искусства зачалось, комментируемое лондонским полячишкой и каким-то выползшим сбоку бледным литератором H., подряженным на умное.
