Даниэль Буланже - Клеманс и Огюст: Истинно французская история любви
— Как поживаете, Шарль? Почему у вас такой грустный голос? Что, продажа моих книг идет не очень хорошо? Количество проданных книг уменьшается?
— Ничуть не бывало. В самые плохие дни мы продаем не менее двух тысяч экземпляров. Нет, речь идет о вас, о вашей драгоценной особе, о вашем здоровье, вот что меня заботит. Я ведь просил вас поехать отдохнуть. Вы что же, хотите поиграть на моих нервах? Хотите, чтобы у меня лопнуло терпение?
— Видите ли, Шарль, у нас тут приключилась одна маленькая неприятность. Огюст слегка занемог после того, как дал проявиться своей бурной страсти к пирожным. Ну разумеется, мы оба с вами знаем, какой он сластена и лакомка. Но ведь он в этом смысле — истинное дитя, так за что же на него сердиться? Нет, Шарль, послушайте меня, дайте мне сказать. Если бы он не был ребенком, он бы первым и не распробовал мои произведения, не почувствовал бы их сладости, не почувствовал бы, в чем их вкус. Мы с ним составляем наилучшую «конфетку» в мире; вы, наверное, знаете, каково определение такой «конфетки», по крайней мере я надеюсь, что вам оно известно… «конфетка», в которой обе составляющие ее части идеально подходят друг другу и сосуществуют вместе. Кстати, должна вам сказать, что хороший аппетит является первейшим качеством, необходимым для завоевателей и победителей, короче говоря, для людей успешных. Все великие, в сущности, были большими детьми, и так со времен ранней античности и до наших дней. Я припоминаю название одной книги, которую я нашла у Пенни Честер и не прочла, а буквально проглотила… «Земля — это лакомство». Да, так вот, как только я ее раскрыла и прочитала пролог, так почувствовала, что у меня просто слюнки потекли…
Клеманс, мой неистощимый источник красноречия и богатства! Тебе тогда еще было неведомо, сколь велика способность Шарля Гранда к сопротивлению. А я так и видел его мысленным взором в этот момент, сидящего за своим столом по-американски, то есть положив ноги на стол, держащим телефонную трубку на животе и уставившимся в потолок, откуда из установленного там динамика лился голос Клеманс. В этот миг Шарль был невозмутим, бесстрастен и непоколебим, подобно скале, противостоящей мощному потоку. А Клеманс все продолжала вести свои речи, подмигивала мне и подавала какие-то знаки своей нежной, ласкающей рукой.
— Алло, алло, Шарль, я что-то вас почти не слышу! Ну как, вы успокоились?
— Я жду от вас почтовую открытку, — ответил он, — пожелтевшую от времени, забытую вами на стойке в какой-нибудь убогой кондитерской и помеченную штемпелем какой-нибудь совершеннейшей дыры в жутком захолустье, о которой я никогда слыхом не слыхивал. И никакого текста, одни лишь ваши «наилучшие пожелания». А теперь отправляйтесь в ресторан и приятного вам кедра!
* * *Всякому человеку однажды вдруг приходится испытать определенное омертвление чувств, когда у него словно появляется бельмо на глазах и он перестает видеть все то, что касается предмета его любви. Да, он действительно физически больше не видит ту особу, которую он любит или которую он любил, хотя она и находится рядом с ним. Объект былой любви как-то незаметно отступает, скрывается и предоставляет вам, вполне довольному собой и жизнью, заполнить освободившееся пространство. По моему мнению, это первый признак грядущего разрыва, ведь это явление влечет за собой бесконечные извинения, неловкость, замешательство, злость, гнев, ненависть, усталость и, наконец, забвение. И тогда вам остается только резким толчком открыть дверь, ведущую в царство неземной любви и божественного утешения. Я прочел обо всем этом, когда правил ошибки и убирал опечатки в «Проповеди об утешении» достопочтенного отца Бенуэ, того самого отца Бенуэ, чьи произведения в стародавние времена были бы внесены в список книг, запрещенных католической церковью, а его самого отлучили бы от Церкви и осудили бы на изгнание, настолько текст его творения был резок, груб, вольнодумен и даже малопристоен, ибо автор нисколько не считался с общепринятой моралью и благопристойностью: он бросал вызов стыдливости ради того, чтобы ярко и выпукло показать разницу между грязью распутства и божественной благодатью, а также для того, чтобы показать, сколь велик тот путь, который каждый должен проделать ради самого себя.
Почему я вспомнил про этот труд, который меня прямо-таки очаровал, заворожил? Я только что собрал чемодан, закрыл дверь Института на ключ и спустился вниз по лестнице, чтобы направиться в гараж, и вдруг, выйдя на улицу и оказавшись на тротуаре, столкнулся с какой-то женщиной. Я буквально налетел на незнакомку и принялся извиняться. Но это была вовсе не незнакомка, это была Клеманс, ожидавшая меня на улице со своей дорожной сумкой в руке. Я не видел, как она вышла из квартиры. Я о ней даже не думал, совсем не думал. Поразительно, но факт, здесь, на тротуаре, столкнувшись с ней лицом к лицу, я, пусть на протяжении двух-трех тысячных долей секунды, не узнавал ее! А произошло вот что: словно проявился черно-белый негатив… словно спала какая-то пелена, и я увидел перед собой роскошную, великолепную женщину, слишком красивую для меня.
— Что ты там делал?
— Запирал чемодан.
— Ты уверен, что едешь со мной?
И она залилась тем чарующим смехом, самым прекрасным смехом на свете, которым она заставляла смеяться своих героев в конце романов: смехом звонким, переливчатым, победным, ангельским. Разумеется, я вычеркивал все эти прилагательные при чтении рукописей, но Шарль упорно принуждал меня их вставлять, и он был прав, так как во всех статьях, во всех хвалебных отзывах авторы все как один подчеркивали простодушную дерзость или дерзновенную наивность феноменальной, удивительной, восхитительной Маргарет Стилтон и ее полнейшее презрение к тому, что скажут люди, то есть ко всяким кривотолкам и пересудам.
— В конце концов, куда мы все-таки едем? — спросил я.
— Куда получится…
Чтобы оказаться подальше от толпы и встречать как можно меньше людей, мы с ней при обсуждении этой поездки отвергли морское побережье, горы, холмы, столь любимые Ламартином, долину Луары и ее замки, даже «Золотой орех», где мы с ней были так счастливы, ведь нельзя же, как говорится, дважды искушать судьбу, а потому мы пересекли столицу в том направлении, что ей угодно было нам предоставить. И она предоставила нам право пересечь ее из конца в конец, чтобы побольше нас измотать царившей в ней неразберихой, пробками, оглушительным шумом и загрязненным воздухом. Быть может, правда, все это свершалось из благих намерений сделать нам нечто вроде прививки, чтобы у нас выработался своеобразный иммунитет к тому зловредному климату, который неизбежно должен был установиться в недалеком будущем, разъедая и пожирая все вокруг подобно раковой опухоли. Все равно мы оказались в огромной пробке, подобно тромбу закупорившей расширенную вену на бедре старушки Европы.
