Сисела Линдблум - Охотница
Тереза остается одна в темноте на морозе. Видит, как Жанетт скрывается за углом, на улице больше никого. Тереза поворачивается к двери и пытается кончиками пальцев поддеть ее, но дверь старая, неровная, недавно покрашенная, и ручки нет, больше похожа на окно, а не на дверь. Выбегая на балкон, Тереза захлопнула ее ногой и теперь не может открыть.
Быть такого не может, я должна ведь вернуться назад. Тереза проводит пальцами вдоль белой деревянной планки. Оглядывается в надежде найти что-нибудь, что можно было бы просунуть в зазор и подцепить дверь, что-нибудь более узкое, чем ее пальцы, но балкон пуст. Ни осколочка от глиняного горшка, ни кусочка картона, ни старой проволоки, ничего.
Ничего.
Скоро придет Симон, успокаивает себя Тереза. Ноги сводит от холода. Есть только один шанс. Если она взберется на перила балкона, то сможет через разбитое окно достать рукой балконную дверь изнутри. Потом толкнуть ее как следует, спуститься с перил и зайти внутрь. Балкон узкий, она сумеет засунуть руку в окно по локоть, а может быть и глубже. Должно получиться. Надо, чтобы получилось. И я не упаду, ведь я все время буду наклонена к стене дома, в таком положении свалиться вниз невозможно, не бойся, уговаривает Тереза себя.
Перила чугунные, широкие, крепкие. Не какие-то ветхие, проржавевшие. Бояться нечего. Тереза с силой опирается рукой на планку оконной рамы, пятками – на чугунные перила и выпрямляется во весь рост. Стоит на перилах, одной рукой крепко держась за деревянную планку, другую осторожно, чтобы не задеть за острые края стекла, пытается просунуть через разбитое окно. Вскоре рука по локоть уже внутри, и, хотя левая рука, опирающаяся на планку, уже ноет от напряжения, Тереза правой делает сильный толчок, еще один – и дверь подается. Вот так. Теперь Тереза должна вытащить руку. И вдруг она видит опасность. Видит прямо перед собой.
Белое окно и красные брызги.
Кровь! – проносится в голове, одна нога соскальзывает с перил. И, когда Тереза сваливается на балкон, острый край стекла, сделав разрез вдоль запястья, подобный хорошо продуманному хирургическому, впивается со всей силой в кровеносный сосуд, с какой могут впиваться только скальпель и стеклянные осколки. Брызжет кровь. Красное на синем и белом, на жилке и коже.
– Помогите! – кричит Тереза, и ее крик слышит Симон, открывая ключом входную дверь.
Тереза проваливается в черную пустоту.
* * *Есть сказка, которую я узнала не от своей бабушки, бабушке хватало и других, своих собственных. Поэтому я рассказываю ее себе сама. Героиню я знаю с давних времен, она постоянно бродила в моих фантазиях, когда я была маленькой. Она представлялась мне в образе фарфоровой герцогини, в красивой юбке с кринолином, со светлыми ниспадающими локонами. Ее звали Розали, но вообще-то она была не детективом, как я сказала Юнасу, а принцессой цирка, ее отец – директором цирка, а мать сидела в кассе недалеко от большого шатра и продавала билеты.
Это происходило в самом начале двадцатого столетия.
Опилки, которые покрывали тот воображаемый манеж, уже давно превратились в пыльную труху без запаха. Это было время, когда по лондонским улицам начали бродить суфражистки, но наша героиня вряд ли слышала об их подвигах, она ведь росла среди цирковых фургонов и клеток со львами.
В пять лет Розали умела жонглировать, в десять – ездить верхом и исполнять воздушные прыжки. Когда ей исполнилось двенадцать, мама посвятила ее в финансовые дела, Розали усвоила, как вести бухгалтерские книги – по выплаченной зарплате, по количеству занятых в цирке, по прибыли от продажи билетов.
И вот наступил день, когда наша героиня поняла вдруг, куда лучше всего направлять свои таланты и полученные знания. Тогда Розали было пятнадцать лет.
В последние месяцы она усердно училась ходить по проволоке, могла уже не просто пройтись вперед и назад, а остановиться посередине с грациозно поднятой ножкой.
В Лондоне объявивших голодовку суфражисток насильно кормили серой овсяной кашей, а у Розали были другие задачи: за час до пятичасового представления во Флоренции, в самый разгар кормежки английских мятежниц, Розали шла к цирковому фургону, в котором жил отец, чтобы сказать ему о своем решении. Она нашла дело по душе, она теперь твердо знала, какой из цирковых профессий готова служить душой и телом, с усердием и прилежанием, мама и папа будут гордиться такой дочкой.
“Отец, я хочу стать директором цирка”, – заявила Розали.
Отец сидел у гримерного столика, массируя икры. Цирк только что приехал из Испании, где отец купил поношенный костюм матадора. После небольшой подгонки костюм сидел на отце словно влитой и очень ему шел. Отец и в самом деле чувствовал себя матадором, когда, стоя на арене с плеткой для верховой езды, он представлял свою труппу.
Отец глянул на дверь, и, вероятно, потому что дочь стояла спиной к свету, ему померещилось, что это какой-то юнец, хотя Розали была его единственным ребенком. Возможно, из-за секундного обмана зрения директор цирка сразу понял, что сказала его дочь.
“Я хочу стать директором, – произнесла Розали. – Вот только твоих усов у меня не будет... ну и не надо, – добавила она. – Папа, подумай только! Я буду стоять с плеткой, отделанной золоченой инкрустацией, и звонко щелкать ею. Подумай только, мое имя напишут на афишах над именами всех артистов, всех знаменитостей, я буду руководить ими. Под моим именем и под шатром нашего шапито будут собираться все они, я буду все решать сама! – Щеки у Розали пылали. – Я действительно буду все решать сама”.
Отец молчал, пораженный. Никогда, даже в самых буйных своих фантазиях, он не представлял, что Розали вот таким образом решит продолжить их цирковую династию. Он, разумеется, не тиран и рутинер, но, по его сведениям, ни в одном цирке мира нет директора-женщины.
И все же он сумел не рассмеяться.
“Быть директором цирка очень трудно”, – сказал он.
“Да, – вежливо согласилась Розали. Но в душе ее жило сомнение, поэтому она спросила: – Папа, что труднее – быть директором, как ты, или танцовщицей на проволоке, как миссис Эстер?”
Отец подмазал фиксатуаром острый ус. Он так давно привык думать только о насущных цирковых делах, что все его мысли касались только предстоящего нынче вечером представления. Посмотрев на часы, он решил, что надо поскорее этот разговор завершать, ему было сейчас не до разговоров, к тому же он побаивался ответить что-то невпопад.
“Дорогая моя, сердечко мое, – сказал он, – сегодня выпустим тебя дополнительным номером, будешь выступать на проволоке. А публике я объясню, что это сюрприз, ты начинающая артистка и к тому же ты моя дочка. Что мы договорились: сумеешь хорошо выступить, тогда научу тебя всему, что сам умею, чтобы ты в один прекрасный день могла бы стать… директором цирка. – Он помолчал, и уже с жаром продолжил: – Постой, лучше… я скажу публике, – отец взмахнул руками, словно действительно стоял на арене, – что мы с тобой поспорили… я и ты, моя дочь… Нет, это будет им не очень интересно, я скажу, что, если ты хорошо выступишь, я разрешу тебе выйти замуж за твоего избранника, хотя и считаю, что он тебе не пара”.
