Елена Рахманова - Клин клином
– Раньше электричества не было и в помине, а создавали шедевры. Взять хотя бы Леонардо или Микеланджело, – бубнил Владимир себе под нос, разводя и смешивая краски на палитре.
Услышь его Филипп, снова, наверное, не преминул бы небрежно обронить, что у друга мания величия. Кто, мол, такой Леонардо да Винчи и кто Володька Волков! Но сейчас художник был один и никто не совался к нему со своими ироничными замечаниями.
Владимир словно раздвоился: перед глазами неотступно стоял юноша в зеленом мундире, а руки сами собой создавали его образ на полотне. Он не стал заново грунтовать холст. Поблекшие под мастихином пятна красок чудесным манером оказывались на нужном месте. Их надо было лишь дополнить полутонами, сгладить границы контрастных цветов, превратить светлый фон в дышащий живой туман, из которого возникало лицо юного незнакомца…
Он трудился всю ночь, накладывая мазок за мазком, закрепляя слои красок, и отчаянно боясь, что это не поможет. Придет рассвет и погубит его работу, тогда как при обезличенном электрическом свете она вообще не смогла бы появиться, он был в этом уверен. Что же тогда делать?
Владимир все чаще бросал тревожный взгляд за окно, а его кисть все убыстряла движения, которыми художник едва касался холста. Когда над лесом чуть зарозовело, он полностью увернул фитилек в лампе и задул свечи. Потом накинул на мольберт первую подвернувшуюся под руку тряпку и как подкошенный повалился на диван. Художник чувствовал себя опустошенным, и в то же время странное удовлетворение поднималось из глубины его существа. Он сделал это! Но что «это», Владимир и сам пока не знал…
Проснувшись, он повел себя так, словно и не было никакого ночного сеанса живописи. Владимир открыл глаза, неспешно потянулся. Насвистывая популярный мотивчик, спустил ноги с дивана, увидел, что спал не раздевшись, и констатировал:
– Укатали сивку крутые горки. Это никуда не годится. Надо принять человеческий облик.
Человеческий облик Владимир принимал долго и на редкость тщательно. Пожалуй, никогда еще близкие и знакомые не видели его таким отмытым, причесанным, отутюженным… и напряженным. Он бы и дальше наводил лоск, если бы смог придумать, что бы еще этакого сотворить со своей внешностью. При этом он делал все возможное, чтобы не смотреть в сторону мольберта, когда тот оказывался в пределах видимости.
Однако оттягивать до бесконечности тревожный момент было невозможно, и Владимир заставил себя вернуться в свою комнату. С опаской покосился на мольберт. В доме Неонилы Порфирьевны Ивановской по ночам происходят странные вещи, с уверенностью мог бы констатировать он. С ним – во всяком случае. И с Надеждой, похоже, тоже. Владимир не знал, что может ожидать его под клетчатой рубашкой, которую он в потемках накинул на портрет, и ему было не по себе.
– Как маленький, честное слово, – подбадривая себя, громко произнес Владимир и шагнул к мольберту.
Протянул руку, коснулся рубашки кончиками пальцев, отдернул их и снова отступил на шаг. Потом зажмурился и рывком сорвал ткань. Ничего не произошло: не грянул оглушительный гром, не разверзлись хляби небесные, никто не расхохотался дьявольским хохотом, половица и та не скрипнула. Лишь за окном легкомысленно затренькала синичка.
Владимир опасливо открыл глаза и недоверчиво уставился на холст.
– Я тебя написал, так сказать, из своей головы, или ты сам пожелал быть написанным? – осведомился он у задумчивого юноши в зеленом мундире. – Откуда-то ты ведь взялся.
Ответа не последовало, и это обнадежило художника.
– Если я начну разговаривать с портретом, это еще полбеды. А вот если портрет начнет мне отвечать, тогда, значит, по мне дурдом плачет. Что было бы весьма прискорбно, учитывая мою молодость, желание пожить в свое удовольствие и, как теперь становится ясно, несомненный талант.
Владимир оглянулся удостовериться, не слышат ли его приятели-острословы. Но нет, он, к счастью, был один в комнате.
Впервые он испытывал удовлетворение от того, что создал, даже гордость. Потому в глубине сознания возникла мысль, а не обошлось ли здесь без вмешательства каких-то иных, потусторонних сил. Уж больно написание портрета было обставлено таинственностью и необъяснимостью. Ночь, горящие свечи, словно сам собой возникающий на холсте образ молодого человека в одежде позапозапрошлого века…
Владимир понял, что хочет повременить показывать кому-либо портрет. Разве что Надежде, да и то после того, как у него самого все утрясется в мозгу.
– Пойдем-ка, я тебя определю на новое место жительства. Там тебя никто не потревожит.
Одолжив на время юноше в зеленом мундире свою клетчатую рубашку, Владимир поплотнее закутал ею холст и понес его на чердак.
– Рядом с этим древним сундуком вам, молодой человек, самое место, – сказал он, бережно пристраивая портрет между двумя листами шифера. – Если что, я рядом. – И поспешил вниз, словно боялся быть застигнутым на месте преступления или, того хуже, услышать: «Да не волнуйтесь вы так, сударь, я все понимаю и на вас, право слово, не в обиде».
Глава 14
«Выпись из первой части метрической книги Нижегородской епархiи Коврюжинского уђзда Преображенской церкви за 1887 (седьмой) годъ…» Далее в графе «Имя родившагося» значилось – Пантелеймон. Его родителями были означены крестьянин села Старый Усад Коврюжинского уезда Пафнутий Степанович Наружкин и законная жена его Авдотья Ивановна, оба православные. В правом углу красовалась темно-синяя гербовая марка стоимостью 60 копеек. Внизу листа круглая лиловая печать с трехглавой церковкой на ней заверяла подписи священника А. Кащенкова и псаломщика П. Радковского, совершивших над младенцем Пантелеймоном таинство крещения. Были там еще дата и порядковый номер документа.
Надежда вздохнула. Нет, не такую «выпись» хотелось бы увидеть мэрше Марине Олеговне. Но, как говорится, супротив документа, да еще с печатью, не попрешь. Родственников не выбирают, это не друзья-приятели, их преподносит судьба на блюдечке с голубой каемочкой. Сфотографировав для начала «выпись» на мобильник, Надежда отложила пожелтевший и протертый до дыр на сгибах лист, чтобы потом сделать с него ксерокопию. Если, конечно, госпожа Наружкина того пожелает.
Своим же уловом она похвалиться пока не могла. Ничего, что способно было пролить свет на происхождение дамы с портрета, Надежда не обнаружила. Правда, отыскалась полусожженная рукописная тетрадка в кожаном переплете, на которую она поначалу возложила особые надежды. Оказалось, что на месте обугленного остова, видного из окон дома тетки Нилы, некогда стоял деревянный усадебный домик, по-нынешнему – дача.
