Светлана Макаренко-Астрикова - Дважды любимый
— Кэсси! Я так и знал. Мягкая плутовка! Я всегда опасался, что она будет тебе мешать. Еще когда покупал ее.
— Так это был ты? — тотчас просияла она. — А Лилька мне все врала, что нашла Кэсси в корзине, под дверью отеля в Вене. Вот хитрюга! — Наталия рассмеялась и вдруг замерла, потрясенно, осторожно поглаживая пальцами, склоненное к ней лицо Кита.
— Что? Что ты? Где болит? Скажи? — тотчас заволновался он.
— Какой же ты красивый! — Вместо ответа заворожено шептала она. — Такой же, как Орфей. И подбородок, и скулы. И этот нос, широко вылеплен, а крылья изящные все равно. Знаешь, я никогда не думала, что у тебя такие янтарные глаза. Теплые. Мои. Это так здорово, что я вижу тебя… Любимый мой. Я всегда знала, что ты такой. Именно такой.
— Что ты сказала?! — Недоверчиво протянул Турбин, уставившись на нее, и, думая, что ослышался: — Повтори. Ты сказала: «Я тебя вижу?» Господи Иисусе! Господи. Натка, ты не шутишь??! Или я, что — тоже схожу с ума?? — Он водил ее ладонью по своему ошеломленному лицу, прижимая ладонь эту — к губам. И совсем не замечая, что голос его осел, охрип, от непрошенного потока слез. Точнее — горечи изумления, стекающей из глаз невольно. Просто вижу тебя. Не знаю почему. Просто — вижу. Темнота ушла. — Она счастливо, потрясенно улыбалась. Потом повернула голову чуть набок. — Это же такое чудо, Кит! Увидеть тебя. Немыслимое чудо!
— Действительно — чудо, моя пани! — хмыкнул он, пытаясь обрести хоть какое то равновесие в шутливости тона, но губы его предательски дрогнули. — Это чудо, что ты за две минуты два раза нарушила свое табу. Она непонимающе уставилась на него.
— Какое табу? О чем это ты?
— Ну как же. За неполных две минуты ты уже дважды назвала меня: «Любимый»! Такого раньше не бывало. Это точно уж — полное диво, моя королева! — он умиротворенно положил голову ей на грудь. Она ласково погладила его по волосам, наматывая темно — каштановые колечки на палец… В дверях раздались чьи то тяжелые, но скорые шаги, металлическое звяканье. И в комнату, перемешиваясь с запахом жженой пластмассы и паленого волоса, властно и тягуче поплыл «аромат» валидола и йода.
— «Скорую» вызывали? Где Ваш больной? — наполнил комнату молодой, нарочито звонкий, упругий женский голос.
«Синяя. Как василек!» — привычно подумала она. И тотчас распахнула глаза, внезапно воочию увидев перед собою лицо со вздернутым носом, в светло — соломенных кудряшках «химии». Действительно синие глаза плескались, переливались изнутри теплым, сапфировым светом. Портила впечатление лишь маленькая рябинка шишечка на правой щеке…
— Больная, — выдохнула Наталия тихо и радостно. — Это я. — И снова на миг зажмурилась, боясь, что хрупкое, непривычное видение исчезнет… Открыла их снова. Ничего подобного. Все оставалось на месте. Чудо совершилось и теперь ни за что не желало покидать ее. Оно пришло навсегда.
Часть двенадцатая
… — Ну вот и все, господин Турбин. Ваша супруга попросту — беременна. От этого ее головокружения и тошнота. Все обычно. И все замечательно. — Врач, устало и мягко улыбнувшись, поправила волос у виска. По сроку это, примерно, — полтора месяца, но точно все-таки определит гинеколог и УЗИ. То, что происходит с ее зрением, я понять не могу, здесь нужна консультация специалиста. Возможно, что кроме сильного, внезапного ушиба, на зрительный нерв непредсказуемо повлияла все та же беременность. Понимаете, гормоны играют свою мелодию, они меняют все в организме. Это как оркестр. Вы музыкант и Вы поймете. Настраиваются инструменты и все меняется в атмосфере, в зале. Все в предвкушении волшебного мига. И прежняя тишина начинает звучать по новому. Абсолютно.
— Вы когда нибудь играли на пианино? — Никита улыбнулся. — Объясняете все мне, как профессионал.
— В детстве. Музыкальная школа. — Врач еле заметно вздохнула. — Знаете, не любительница была и особо не усердствовала, но концерты посещала. Нравился Шопен.
— Моя жена играет Шопена. Играть-то ей можно?
— Разумеется. Она профессионал, знает свое дело, лишать ее этого нельзя, но, пожалуйста, пусть ее нагрузки корректирует врач. Желательно даже не гинеколог и терапевт, а офтальмолог. Беременность — процесс естественный, а вот ее уникальный феномен возврата зрения после стольких лет слепоты мы наблюдаем впервые, все может колебаться, и влиять на ее состояние в общем плане. Ей нельзя переутомляться, нужно все как то чередовать, может быть сместить графики репетиций, выступлений…Вы понимаете о чем я?
— Конечно, доктор. В сентябре у нас назначена консультация профессора — офтальмолога в клинике в Италии.
У молоденькой докторши чуть заметно дернулась бровь.
— Чем же наши специалисты Вам так не понравились?
— Ничем. — Турбин развел руками и ослепительно, примиряюще улыбнулся. — Просто у нас контракты, выступления за границей… Об этой консультации заранее была договоренность в филармонии Чехии.
— Счастливцы! — Врач опять вздохнула. — А я дальше Азова нигде не была. И в отпуске не была уже три года. Бежим, бежим, а куда? В пески?
— В вечность доктор, в вечность.
— Да. Под звуки Шопена. — Никита в изумлении воззрился на молодую докторшу.
— К чему такой трагизм в столь очаровательном возрасте?
— Вы меня не поняли, господин Турбин. Мне, действительно, нравится Шопен. Особенно — ноктюрны и вальсы. Когда мне грустно, я играю Шопена… Как смешная хроморучка, но играю. А этот вечный траурный марш написал не он. Я так думаю. Он не мог. Был очень жизнелюбив. Вместо него это писал некий «черный человек». У каждого из нас он есть, ведь правда?
— Интересная версия. — задумчиво произнес Никита. — Не слышал раньше такую. — Он внимательно посмотрел на врача «Скорой». Прислушался к легкому шуму, доносившемуся из прихожей. Уже почти сорок минут они беседовали с нею за столом крохотной светлой кухни, наедине, за закрытой плотно дверью, но она все никак не решалась сказать ему что то главное. Серьезное. Тревожное. Наплывающее, как туча, на светлые, солнечные пятна, блики, заливающие пол, гладкую белую поверхность кухонного столика, подоконник, стены. С улицы, сквозь приоткрытую оконную раму, доносился гомон детворы, шум машин, удары мяча на волейбольной площадке в глубине двора. Обычные звуки обычной жизни. Они оба, внутренне напрягшись, прислушивались к ним, не решаясь оборвать затянувшуюся паузу. Но Турбин все-таки решился переплыть холодную реку молчания первым.
— Вы что-то хотите мне сказать, доктор? Еще что-то важное? Но никак не решитесь. Я вижу. Прошу Вас, не тяните. Тугая струна может лопнуть, как говорят у нас в оркестре.
