Жиль Мартен-Шоффье - Однажды в Париже
А этот Эдуар! В первый вечер я его покорила. Я уже не говорю о тех любезностях, которые он мне говорил по телефону, когда я незаметно позвонила ему из «Пелликано», чтобы сообщить как бы между прочим, где мы находимся. Это просто: он буквально таял от нежности. Можно сказать, что он едва не осыпал поцелуями телефонную трубку. Месье не думал больше ни о чем, кроме меня: мне достаточно было только дать знак, и месье бежал к ноге… И вот подала голос бимба, намазанная, как картина Пикассо, и безвкусно одетая, как хостесс из кабаре, — и он меня бросил, как старое, вышедшее из моды пальто. Я говорю не в переносном, а в прямом смысле. В четверть секунды я оказалась одна среди толпы и шума, спрашивая себя, что я делаю здесь, вместо того чтобы читать сейчас Мишле, или Сен-Симона, или мадам де Севинье[75], лежа в своей постели. Бесполезно ждать чуда: рыцарь на белом коне не появится — я никого не знаю здесь. Я, правда, заметила малышку Дженнифер, но та не соизволила подтащить свой скелет ко мне, чтобы поздороваться, а Жан-Пьер, еще один воображаемый воздыхатель из моих грез, и носа не показал. Только Коко Дансени меня заметила, взглянув на меня два или три раза своими холодными глазами, как на камень, который она обойдет с досадой. А этот шум! Ужасающий. Как нормальные люди могут разговаривать в таком грохоте? Что интересного можно сообщить, вопя? Поскольку у меня не было ни малейшего желания выяснять это, я ушла; всем это было безразлично. Начиная с Брюса. Когда я проходила мимо него, направляясь к гардеробу, Брюс взял меня под руку и спросил, куда я иду. Если он думал, что я уже забыла о том, как он вел себя у моей матери, этот ковбой ошибался. Я сказала ему, что иду домой спать и что я уже по горло сыта этим шумом и роем бабочек, порхающих вокруг певцов, на которых плевать я хотела. «Джентльмен из шоу-бизнеса» и не подумал о том, чтобы меня проводить. Он шлепнул меня вдогонку чуть ниже спины и дал небольшую оплеуху по моему самолюбию, сказав:
— Да, дорогая, прими таблетку для чувства юмора и ложись. Завтра все будет хорошо.
Этим подразумевалось: убирайся и возвращайся, когда у тебя будет настроение немного лучше. Я не заставила его повторять дважды. Через пять минут я была уже на свежем воздухе, абсолютно ледяном, на площади Шатле. Конечно же примерно тридцать человек в ожидании такси толпились на краю тротуара. Это был мой вечер! Я пошла пешком, сквозь зыбкий туман, который просто замораживал. У меня было такое впечатление, что пальцы на ногах превратились в мороженое. В этом сыром мареве смягченный свет фонарей делал улицу Сент-Оноре похожей на Англию. Можно было бы предположить, что эта старая артерия Парижа будет защищенной от порывов ветра; покидая улицу Риволи, я думала, что здесь найду укрытие, но совсем нет, ветер проникал повсюду. Для завершения праздника мне не хватало еще только наткнуться на Джека Потрошителя. Зато шума больше не было. И ничто не мешало моим мрачным мыслям: я сделала ставку на Брюса, мой номер выпал, а теперь я собираюсь уйти от игрового стола, бросив свой выигрыш. Конечно, мне по-прежнему хотелось заполучить его деньги, но его — больше нет. Никогда не уеду из Парижа. Это Париж — мужчина моей мечты. И словно то был знак судьбы, улица Сент-Оноре, похоже, ждала меня именно в этот вечер. Просто поднимаясь по ней, на каждом шагу окунаешься в воспоминания, идеи, мечты. Протестантский храм Гаспара де Колиньи[76], театр «Комеди Франсез», церковь Сен-Рок, бутик «Герлен» и одеколон моего отца «О имперьяль», записные книжечки «Кассгран» моей матери, витрины «Гермес», английское посольство этой старой Нэнси Митфорд[77]. Герои моего пантеона тесно соприкасались с героями моего снобизма. Я занимала очень незначительное место на этом олимпе, но я была там как дома. Везде я находила свои зарубки. Никакие ложные ценности не вводили меня в заблуждение. Здесь меня не заставят принять бычьи пузыри за фонари, а площадку Тьерри Ардиссона — за салон мадам дю Деффан[78]. Я знала, кто есть кто, откуда мы идем, что мы скрываем. Если я перееду в Нью-Йорк, не зная американской истории, их литературы, их живописи, ничего, кем буду я сама, что останется от меня? Просто невежественная тонкая штучка. Через полгода я превращусь в глупую болтунью. О том, чтобы выживать там самой, не стоит и думать. Там, в капиталистическом раю, кто имеет три гроша, тот и стоит три гроша. Если я не стану мадам Фэйрфилд, в Нью-Йорке я буду никем. И так далее. Костер горит долго, если в него подбрасывать новые поленья, а я не останавливалась. Мои иллюзии сгорали, все до единой. Когда я добралась до «Бристоля», решение было принято: соберу чемодан, вызову такси и вернусь к себе домой. Тут же! Не думайте, что я сама так распалилась. Никогда в жизни я так не замерзала. Мои мысли были ясными, как лед. Когда случается кризис, я не буду свечки зажигать. Я предпочитаю просто поднять паруса и уйти. Если составить перечень тех занятий, посредством которых я зарабатывала себе на жизнь за последние двадцать лет, можно увидеть, что я ни к чему надолго не привязывалась.
В апартаментах Брюса зеркала, ковры, роскошь, тишина, тепло — все было как надпись на открытке «Все хорошо». Я приняла обжигающий горячий душ и, чтобы выветрился запах табака, повесила свое платье на плечики перед окном в ванной комнате; затем я сложила свои вещи в дорожную сумку «Луи Вуиттон», которую Брюс подарил мне в день нашего отъезда в Италию. Это не заняло много времени. По сути, я вернулась только за книгами по истории этрусков и римлян, купленными в Чивитавеккье. Не может быть и речи о том, чтобы оставить книги Брюсу: тот их просто выбросит. Я затолкала все как попало вместе с несессером и нижним бельем в сумку и застегнула молнию. Я не хотела задерживаться — ненавижу эти долгие объяснения. Когда все плохо, я задраиваю люки и погружаюсь на дно одна, совсем одна, сама с собой. Это гарантированное средство: кризис проходит быстро. У меня в голове уже не было Брюса как части окружающего меня пейзажа, я собиралась тихо уйти до его прихода…
Не получилось: почти за две минуты до того, как я собиралась уйти, в тот момент, когда я надевала платье, открылась дверь апартаментов. С первого же взгляда Брюс заметил сумку на диване и все понял. Подойдя к бару, он налил себе пятидесятую за вечер порцию виски, а затем, приблизившись ко мне, рассмеялся:
— А я думал, что мы друзья на всю жизнь. Ты готовилась удрать, не попрощавшись со мной?
Не нужно думать, что правда ставит меня в тупик, я их послала к черту вместе, правду и Брюса.
— Не говори о дружбе, Брюс. Твой стакан — вот единственный друг, с которым ты никогда не расстаешься. А я это так, на время. И это закончилось. Ты просто модная картинка с кучей долларов. По правде говоря, ты ничтожество, и мне надоело умирать от скуки рядом с тобой.
