Кристин Ханна - Светлячок надежды
– Ты ничего обо мне не знаешь. А тебе пора уже перестать играться с маминой косметикой.
К удивлению Мары, он засмеялся.
– Блеск! Мне это нравится.
– Эй, Мара, – позвала ее Талли. – Нам пора. – Она пересекла приемную, взяла Мару под руку и вывела в коридор.
По дороге домой Талли говорила не умолкая. Она спрашивала Мару, хочет ли она поехать на остров Бейнбридж и повидаться с подругами. Мара хотела сказать, что хочет, но потом подумала, что она там чужая. За год отсутствия дружба увяла, как крылья бабочки, превратившиеся в белые обрывки, на которых невозможно никуда улететь. С этими девочками у нее больше нет ничего общего.
Талли привела Мару в свою сверкающую, стильную квартиру и включила камин в гостиной. Пламя взметнулось вверх и принялось лизать искусственное полено.
– Ну вот. Как все прошло?
Мара пожала плечами.
Талли села на диван.
– Не закрывайся от меня, Мара. Я хочу помочь.
Боже, как ей надоело не оправдывать ожидания людей. Жаль, что не существует инструкции для детей, у которых умерли родители, как в «Битлджусе» [14], – тогда бы она знала, как себя вести и что говорить, чтобы ее оставили в покое.
– Знаю.
Она подошла к камину и встала лицом к Талли. Огонь грел спину, вызывая дрожь. Она даже не осознавала, что замерзла.
– Нужно было убедить отца отвести тебя к психологу сразу после смерти Кейт. Но мы расклеились – и твой папа, и я. Хотя я все время спрашивала о тебе, звонила каждую неделю. Но ты никогда ни о чем не говорила. Я не слышала, чтобы ты плакала. Твоя бабушка говорила, что ты справляешься.
– А зачем тебе?
– Я знаю, что такое горе и одиночество. Знаю, как бывает, когда уходишь в себя. Когда умерла моя бабушка, я не позволила себе горевать. А когда меня бросала мама – каждый раз, – я говорила себе, что это не больно, и продолжала жить.
– А как насчет маминой смерти?
– Это было труднее. Я никак не приду в норму.
– Да. Я тоже.
– Доктор Блум считает, что ты должна посещать группу для подростков, переживших утрату. Вечером, по средам.
– Ну да. Будто это поможет.
Мара заметила, какую рану нанес Талли ее ответ, и вздохнула. Хватит с нее собственной боли. Огорчения крестной – этого ей уже не вынести.
– Отлично, – сказала она. – Я пойду.
Талли встала и крепко обняла ее.
Мара постаралась побыстрее высвободиться из ее объятий и слабо улыбнулась. Если крестная узнает, какой одинокой и потерянной она себя чувствует, это разобьет ей сердце. Бог свидетель, еще одного удара они обе не вынесут. Просто нужно делать то же самое, что и все прошедшие месяцы, – терпеть. Она выдержит несколько сеансов психотерапии, если все от нее отстанут. А в сентябре поступит на первый курсе колледжа в Университете Вашингтона, будет жить, как хочет, перестанет постоянно обижать и разочаровывать близких.
– Спасибо, – сухо сказала она. – А теперь я прилягу. Устала.
– Я позвоню твоему отцу и расскажу, как все прошло. В четверг он будет здесь и поговорит с доктором Блум после твоего следующего сеанса.
Потрясающе!
Мара кивнула и двинулась по коридору к гостевой спальне, похожей на номер в шикарном отеле.
Она не могла поверить, что согласилась прийти на групповую терапию для подростков. Что, черт возьми, она может сказать незнакомым людям? И неужели ее заставят говорить о маме?
Тревога поднималась изнутри, становилась почти осязаемой – как насекомые, ползающие на коже.
Кожа.
Она не собиралась подходить к гардеробной, не хотела этого, но шум в крови сводил ее с ума. Как будто она слушала помехи в телефонной линии, где десятки разговоров накладывались друг на друга. И как бы ты ни прислушивался, ничего понять не возможно.
Трясущимися руками Мара открыла чемодан и потянулась к внутреннему кармашку, расстегнула его, нашла маленький перочинный ножик и несколько клочков окровавленной марли.
Она подтянула повыше рукав толстовки, обнажив кожу на руке, белой в темноте, и мягкой, как сердцевина груши. Кожа исчерчена десятками шрамов, их пересечение напоминало паутину.
Мара приставила острый кончик лезвия к коже, надавила и сделала надрез. Выступила кровь, густая, красная. Она смотрела, как кровь капает, словно слезы, на подставленную ладонь. Каждая капелька наполнялась страданиями, уносила их прочь.
– Все хорошо, – прошептала Мара.
Никто не причинит мне боль. Только я сама.
Ночью Мара не могла заснуть; она лежала в чужой кровати в городе, который раньше был ей родным, и прислушивалась к небытию, которое исходило от существа, сидевшего в шкатулке высоко над городом, раз за разом прокручивала в голове разговор с отцом, состоявшийся минувшим вечером.
– Отлично, – ответила она на вопрос о том, как прошла встреча с доктором Блум. И тут же в голову ей пришла мысль: «Почему никто не спрашивает, неужели и вправду у меня теперь все отлично?»
– Ты можешь поговорить со мной, – сказал он.
– Неужели? – фыркнула она. – Кажется, это ты хочешь поговорить. – И тут же, услышав его вздох, пожалела о своих словах.
– Мара, как, черт возьми, мы до этого дошли?
Ей было невыносимо слышать боль в голосе отца. Она чувствовала вину и стыд.
– В среду вечером я собираюсь на групповое занятие для подростков, переживших потерю. Странно, правда?
– В четверг я приеду. Обещаю.
– Конечно.
– Я горжусь тобой, Мара. Переносить боль – это непросто.
Почувствовав, как к глазам подступают слезы, она попыталась взять себя в руки. Ее обступили воспоминания – моменты, когда она падала или больно ударялась и бежала к папе за утешением. Его руки всегда были сильными, готовыми защитить.
Когда он в последний раз обнимал ее? Мара не могла вспомнить. За прошедший год она отдалилась от людей, которые ее любят, стала без них хрупкой и уязвимой и теперь не знала, как изменить себя. Она всегда боялась плакать и показывать, что ей больно.
На следующее утро Мара встала вялой, с головной болью. Хотелось кофе. Надев халат Талли, она, пошатываясь, вышла из комнаты.
Талли спала на диване, свесив одну руку на кофейный столик. Рядом лежал опрокинутый бокал из-под вина и газеты. И маленькая оранжевая коробочка с таблетками.
– Талли?
Талли медленно села; лицо у нее было бледное.
