Алина Политова - Серпантин
когда его просит, просто умоляет самка, чтобы он ее поимел. Пусть она не
говорила это прямым текстом, но это же чувствовалось. И, конечно, я в тайне
начал мечтать об этом. Тем более, что она постоянно подогревала меня своими
звонками. Иногда даже поздно вечером, как раз перед сном. От этих мечтаний я
стал казаться сам себе каким-то грязным, порочным. Все мои светлые идеалы
превращались в пустой звук, теряли смысл, когда я думал о ней. А так как я думал
о ней всегда, можешь представить, что со мной творилось. В школе я старался ее
не замечать, даже близко к ней не подходить, но это не спасало. Иногда она
подходила и заговаривала со мной сама. Ничего такого, нет, просто спрашивала
совета в каких-нибудь школьных делах или что-нибудь вроде того. Но при этом она
так на меня смотрела, что я готов был провалиться сквозь землю. Мне казалось,
она читает мои грязные мыслишки и усмехается про себя. Примерно в то самое
время, я начал замечать, что Ева как-то связана с той психованной парочкой -
Эльдаром и Жоркой. Да и то, что эти двое стали приятелями, само по себе
настораживало. Они же никогда до этого даже не общались, были такими разными! Не
знаю, как мне это пришло в голову, но я понял, что их связала Ева. Почувствовал
что ли… Но, конечно, я не предполагал, что все зашло так далеко. В общем, все
эти непонятки мне все больше и больше не нравились. Настолько, что я даже начал
справляться со своими пошленькими мыслишками и постепенно вроде начал остывать.
На этом наверное все и закончилось бы, но мы пошли в этот чертов поход весной. И
там… ночь, какой-то весенний сквозняк в голове, Ева… Помню, она весь день
крутилась возле меня, строила из себя непорочную наивняшку, как будто и не было
всех тех звонков. И это меня как-то расслабило. Вечером я преспокойно дал ей
утащить меня в лес на прогулку. С ней было интересно болтать, я увлекся, и мы
ушли довольно далеко. Незаметно разговор перешел на эти самые звонки. Она
извинилась, сказала, что просто я ей очень нравлюсь, и она хотела произвести
впечатление. Ну а потом она рассказала мне ту жуткую историю. Как ее
изнасиловали. Типа, ее отец попался на каких-то махинациях, его грозились
посадить, но вмешался какой-то важный хрен, который мог замять это дело. Но
взамен он попросил, чтобы тот дал ему дочку. Типа, чтобы она на выходных пожила
у него на даче, поиграла с его детишками. Евин отец согласился, хотя наверняка
догадывался в чем там на самом деле дело. А может и не понимал до конца, не
знаю. Но факт в том, что Ева провела на даче у того мужика несколько выходных
подряд. Конечно никаких детишек там не было, они все время были вдвоем. Этот
чертов педофил сказал ей, что если она будет рыпаться и не даст ему делать с ней
— все что он хочет, тогда ее отца посадят в тюрьму, а их с сестрой отправят в
детский дом. В общем, ребенка несложно запугать. Судя по всему, развлекался он с
ней по полной программе, не посмотрел на то, что она маленькая еще. Так,
благодаря Еве, папашино дело замяли. Дома ее ни о чем не спрашивали, а она
ничего не рассказывала. Все, вроде, обошлось. Но вот только в школе, на осмотре
врачиха что-то заметила. Ева же ребенком совсем была, наверное этот козел
что-нибудь ей повредил. Ну и врачиха вынудила ее обо всем рассказать. Поднялся
шумок, поползли слухи, чуть ли не в милицию собрались заявлять, но потом все
резко прекратилось. Еве объявили, что она все выдумала, прикрывая собственное
грязное поведение. Нашлись даже якобы какие-то мальчики, которых она просила
лишить ее невинности, и которые не устояли под напором злой развратной девчонки.
Разразился скандал, и именно из-за этого ее перевели в нашу школу. Такую вот она
рассказала мне историю. Честно говоря, я испытал шок. Мне даже в голову не могло
прийти, что в нашей распрекрасной стране возможны подобные вещи. И в то же время
я верил, что Ева говорила правду. Первым порывом было бежать отстаивать
справедливость, чуть ли не товарищу генсеку телеграфировать, но Ева как-то
ненавязчиво перевела мои мысли в совершенно иное русло. Начала как бы невзначай
прижиматься ко мне, ворковать что-то о том, что ей так страшно и одиноко в этом
злобном мире, и не кому ее, несчастную маленькую девочку, пожалеть и защитить. И
так она это говорила, что у меня закружилась башка. Я где-то читал, что жертвы
демонстрацией своей беспомощности часто сами провоцируют на насилие. И она, Ева,
как раз и изображала эту уязвимость и доступность. После того что она до этого
рассказала, это было в самый раз. Она поймала меня тем единственным способом,
которым это было возможно. Ведь я держался от нее на расстоянии, потому что
чувствовал в ней какую-то силу, с которой я не смогу бороться. Этот страх перед
ней был сильнее похоти. Но здесь, в лесу, она всем своим видом говорила: какая,
к черту сила! Я такая беспомощная и хрупкая рядом с тобой, ты можешь сделать со
мной что угодно, мы здесь совсем одни, и некому будет придти мне на помощь, ты
можешь отомстить мне за то, что я издевалась над тобой. Она сыграла отлично. Я
почувствовал себя настоящим животным, для которого нет преград, морали, жалости.
И я набросился на нее, как безумный, повалил прямо на землю и, извини конечно,
испытал в те несколько минут такой потрясный чистый звериный кайф, который
наверное не испытаю больше никогда в жизни. Когда я кончил и лежал на ней,
совершенно оглушенный, начиная осознавать что же я наделал, она вдруг посмотрела
на меня каким-то наглым дерзким взглядом и сказала… Знаешь что она сказала? Она
сказала: ' Я тебя люблю. Теперь ты будешь моим, правда?'
Алексей замолчал. Даже не взглянув на жену, встал, взял с холодильника сигареты,
закурил. Опять сел.
— И что же ты ей ответил? — не выдержала Марина. — Давай, говори, я хочу знать
все.
— Я ответил 'нет'. — Устало продолжал он, глубоко затягиваясь. — Но черта с два.
Было поздно, я уже стал членом стаи. Приобщился, так сказать, к их большой и
славной семейке. И те двое — Эдька с Жоркой — уже воспринимали меня именно так.
Правда, к Еве я больше не прикасался, хочешь верь — хочешь не верь. Даже не знаю
почему. Впрочем, это ничего не меняло. Наверное, если бы она постаралась, то
могла бы соблазнить меня еще раз, но… думаю, она меня берегла, жалела.
Чувствовала, как я мучаюсь, видела, что мне тяжело принять всю эту грязь — и
