Абигайль Кейси - Лабиринты ревности
— Старшему сержанту тоже вряд ли придется по душе наше чудесное спасение.
— Смени тему.
— Малыш, а правда, что все античные герои были образцом мужской красоты?
— Судя по скульптурам — красавец на красавце. — Малыш усмехнулся. — Не то что некоторые из присутствующих.
— А по-моему, у тебя нормальное телосложение.
— Вот именно — нормальное.
— Малыш, а древнегреческие женщины тоже были идеально сложены?
— С вешалками, гуляющими по подиумам, не сравнить.
— А…
— Стоп! — Малыш оборвал так и не произнесенный вопрос. — Хватит, пора выбираться.
— Я готова.
— Тронулись…
Малыш, натренировавшийся за период заточения передвижению на четвереньках, быстро преодолевал узкий туннель, ведущий то ли к жизни, то ли к смерти.
А внизу остался верный спальник, служивший и для переноса консервов, и для жутких одиноких снов, и для сексуальных контактов высшей степени.
Остался золотой медальон с блестящей грацией.
И почти выработавший адсорбционный ресурс биотуалет, как немой свидетель пещерной эпопеи, едва не закончившейся двойной трагедией.
И вот Малыш уперся руками в преграду.
— Где свет? — проворчал Малыш. — Почему нет света?
— Ты же сам что-то рассказывал о физических законах.
— Тупик! — сказал Малыш. — Последний тупик.
— Я этого не переживу, — прошептала Малышка.
— Ну хоть какой-нибудь признак дня должен быть! — закричал Малыш. — Хоть какой-нибудь!
— Аромат… — прошептала неуверенно Малышка. — Кажется, аромат…
— Что?
— Цветами пахнет.
— Какими еще цветами?
— Обыкновенными.
Малыш заработал ноздрями и вдруг ощутил, что сквозь застоялый пещерный смрад пробилась свежесть, настоянная на горьких травах.
Да, сомнения не оставалось — воздух приобрел совершенно иной аромат и вкус.
Но света не было по-прежнему.
— Какой изумительный запах жизни! — Малышка радостно всхлипнула.
— Тогда я ничего не понимаю.
Малыш выпрямился и прощупал окружающие стены.
— Это колодец!
— Тот самый?
— Вроде.
Малыш запрокинул голову и уставился вверх, туда, где должен был, по его расчетам, находиться белый день.
— Что там?
— Подожди…
И тут Малыш узрел одинокую звезду, которая с превеликим трудом проклюнулась сквозь низкую и плотную облачность.
— Все, — сказал Малыш еле слышно. — Все!
— Что все?
— Наверху просто ночь, понимаешь, ночь!
— Ночь, — повторила Малышка. — Просто ночь.
Звезды — одна за другой — пробивались сквозь редеющую облачность.
Звезды никогда не заглядывали в мрачные извивы лабиринтов ревности, никогда…
Малыш с необычайной ловкостью и прытью вскарабкался наверх, выглянул наружу, глотнул пьянящего сквозняка и спустился обратно к рыдающей Малышке.
— Что, будем сидеть здесь до утра?
— Нет.
— Тогда приготовься к последнему броску.
— Как у меня все болит!..
— Ничего, потерпи.
— Бедные мои ноги, бедные руки!
— Потерпи.
Малыш, еще глотнув для бодрости свежачка, настоянного на горьких травах, начал страховать подъем любимой.
Малышка старалась изо всех сил…
— Не могу.
— Хватайся.
— Не могу.
— Давай!
Обе измученные, утомленные, израненные ручки сомкнулись на протянутой вниз мужской ладони.
— Держись крепче!
Малыш рывком извлек всхлипывающее существо на поверхность земли.
— Порядок.
И не было сил подняться с колючего дерна.
Оба задыхались от избытка свежего воздуха и заново привыкали к робкому ветру и отчаянному запаху диких трав.
Малыш по привычке нашарил руку неподвижной Малышки.
Ослабевшие пальцы в ссадинах ответили робко и нерешительно.
— Ты меня по-прежнему любишь?
— Глупый вопрос.
— Нет, совсем не глупый. Я боюсь, что сейчас наша любовь кончится.
— Почему?
— Там внизу слова, даже самые красивые, не имели цены.
— Ошибаешься.
— Не перебивай.
— Ну хорошо, хорошо.
— Когда мы были обречены на смерть, то могли себе позволить не думать о последствиях наших поступков и наших слов.
— Наоборот, в полной безнадежности рождается истина. Зачем врать, зачем обманывать, зачем фальшивить?
— Дай мне высказать.
— Пожалуйста.
— Сейчас же я боюсь, что тебе захочется просто забыть все, что случилось с нами, и поскорей вернуться к прежней жизни, к жене, в старую уютную квартиру, к мифологическому словарю.
— Ну нет, — сказал Малыш без малейшего сомнения в голосе. — Теперь в моей жизни все будет по-другому. — И добавил после короткой паузы: — В нашей жизни.
— Тогда скажи, что любишь.
— Да хоть тысячу раз.
— Мало.
— Ну тогда столько раз, сколько звезд на небе.
И тут полная, ядреная и великолепная луна, разметав тучи от горизонта к горизонту, позволила спасшимся влюбленным наконец-то увидеть друг друга.
Мужчине — женщину.
Женщине — мужчину.
Он был прекрасней любого из античных шедевров.
Она — маленькая усталая голышка — тем более.
Потому что самый прекрасный человек в мире — это тот, которого любишь.
Она вдруг поверила всему — и его словам, и его поцелуям, и лунному торжественному аккорду.
Он вдруг понял, что там, в подземном лабиринте, было только начало, что эта любовь, обретенная вопреки злобе и мстительности, вопреки коварству и предательству, эта любовь, как золотое зерно, упавшее в землю, теперь вот проросла и потянулась к свету… И у нее, вырвавшейся из мрачного плена, — изумительное будущее, как у прекрасного цветка, пробившегося сквозь толщу земли и раскрывшего все свои великолепные лепестки навстречу солнцу, навстречу жизни…
Эпилог
Сразу после бракосочетания свадебный лимузин помчал счастливую пару, обрученную тьмой, золотыми кольцами и законами штата, в международный аэропорт.
Позади остались долгие хлопоты, связанные с переходом от молодой вдовы и «неутешного» вдовца к новому соединению рук и сердец.
Малыш, похудевший и от этого особенно элегантный в отлично сидящем темно-синем костюме, всю дорогу продолжал беспрестанно целовать свою очаровательную юную невесту то в ладонь, то в шею, то в губы, то в декольте, то гораздо ниже… И совершенно не обращал внимания на то, что его густые черные волосы, пару часов назад идеально уложенные, растрепались, а изысканный галстук съехал набок…
Малышка же, откинув золотоволосую головку, не сопротивлялась нарастающим ласкам. Она все смотрела и смотрела на своего нового мужа большими озерно-голубыми глазами и не могла наглядеться. Она не считала, сколько дней прошло после их чудесного спасения. Но чем больше она вглядывалась в его темные пещерные глаза, в которых разгорались искорки безумной страсти, тем сильней убеждалась, что эта любовь, это обожание — надолго, если не навсегда.
