Татьяна Булатова - Три женщины одного мужчины
– Что-то случилось? – Она привычно поцеловала Николая Андреевича в подставленную щеку.
– Да, похоже, это у вас что-то случилось, – улыбнулся внучке запыхавшийся от быстрого шага Вильский.
– У мамы криз, – коротко пояснила Вера. – Лежит. Плачет.
– Плачет? – В груди у Николая Андреевича екнуло.
– Ну… Спрашиваю: «Мам, что с тобой?» Говорит, голова кружится, слезы сами собой текут.
– Я зайду? – попросил разрешения старший Вильский и приоткрыл дверь в комнату. Женечка тут же вздрогнула – видимо, ждала мужа. – Женя, можно к тебе?
Евгения Николаевна ничего не ответила, но из-за того, что слова «нет» она тоже не произнесла, Николай Андреевич вошел и присел рядом с невесткой.
– У тебя что-то болит? – по-отцовски погладил он ее по плечу.
Женечка безмолвно показала рукой на грудь.
– Сердце? – подсказал свекор, она отрицательно покачала головой. – А что?
– Женя ушел, – одними губами, чтобы не услышала Вера, произнесла она и посмотрела на Вильского так, что у него внутри все перевернулось от жалости.
– Я не знал. – Николай Андреевич не стал задавать глупых вопросов. – Давно?
– Вчера, – чуть слышно ответила Женечка. – Я не хочу жить, – уткнулась она в подушку.
– Я понимаю. – Вильский не стал ее уговаривать, взывать к материнской ответственности. – Я бы тоже не смог, – признался он, а потом добавил: – Жить, как раньше. Но жить, Женя, надо. Жизнь, Женечка, это огромная ценность, и нельзя ее бросать под ноги первому попавшемуся подонку.
– Он ваш сын, – прошептала Евгения Николаевна, оторвавшись от подушки.
– А ты моя дочь. И другой дочери у меня не будет, – нежно сказал Николай Андреевич.
– Сына тоже не будет…
– А у меня его и нет, – сухо ответил Вильский. – До завтра, Женечка, – попрощался он и вышел из комнаты, больше не сказав ни слова.
Увидев отца у входа в институт, Евгений Николаевич решительно направился к нему, бросив пару слов сопровождавшей его блондинке с типовым кукольным личиком.
– Уже доложили? – протянул старшему Вильскому руку. Николай Андреевич намеренно отказался от рукопожатия. Молча пошли рядом, выбирая слова. И тот и другой прокручивали в голове заранее приготовленные фразы и чувствовали, что ни одна из них не подходит.
Первым не выдержал Николай Андреевич и схватил сына за воротник куртки.
– Ты что творишь? – Голос его срывался.
Младший Вильский расцепил руки и, отступив на шаг назад, предложил поговорить спокойно:
– Ну не морду же ты мне бить будешь?
– Раньше надо было тебе бить морду, когда ты…
– Сколько мне лет? – спросил у отца Евгений Николаевич.
Николай Андреевич не проронил ни слова.
– Я люблю другую женщину.
– Это не важно, – отмел аргумент старший Вильский. – У тебя семья.
– Это важно, – твердо произнес Евгений Николаевич. – Это очень важно. И я перестану тебя уважать, если ты сейчас скажешь, что за столько лет совместной жизни с моей матерью у тебя ни разу не возникло желание уйти к другой женщине.
– Я так не скажу, – помрачнел Николай Андреевич. – Но у меня были обязательства перед Кирой, перед тобой… Я сделал свой выбор.
– У меня тоже есть обязательства, – напомнил отцу сын. – И не только перед Желтой и детьми. У меня есть обязательства перед собой: я не хочу жить во лжи. Я дал себе слово.
– Слово, данное самому себе, иногда можно нарушить, – изменившимся голосом произнес Николай Андреевич.
– И это говоришь мне ты?!
– Это говорю тебе я, – подтвердил старший Вильский. – На чужом несчастье счастья не построишь.
– А на своем тем более, – добавил Евгений Николаевич и достал из пачки очередную сигарету.
– И не стыдно тебе быть счастливым, когда всем плохо?
– Стыдно… – признал младший Вильский, – но от этого еще больше хочется.
– Я считаю, ты должен вернуться к Жене, – официальным тоном произнес разочарованный ответом сына Николай Андреевич.
– Я не вернусь, – отказался подчиниться Евгений Николаевич.
– Тогда ты мне не сын, – жестко бросил старший Вильский.
– Не торопись отлучать меня от дома, – горько усмехнулся сын. – Потом, возможно, ты об этом пожалеешь.
– Не в моей привычке жалеть о содеянном…
– И не в моей тоже, – заявил Евгений Николаевич, и оба Вильских разошлись в разные стороны.
Новость, что Евгений Николаевич ушел из семьи, разнеслась раньше, чем супруги Вильские объявили об этом официально. Прозвучало это как гром среди ясного неба. Единственным, кто воспринял это сообщение спокойно, оказалась Тамара Прокофьевна. Все остальные пытались помирить «неразлучников», но Евгений Николаевич был непреклонен.
– Посмотри на меня, Женька! – уговаривал его Левчик. – Ты что, думаешь, я своей Нинке не изменяю? Но семья – это святое. Встречайся со своей пассией сколько угодно, но зачем же семью ломать?!
– Лучше, наверное, во вранье жить, – скептически усмехался Вильский и отмахивался: – Отстань!
– Вовчик! – кипятился Лева Рева. – Скажи нашему идиоту, на чьей ты стороне!
– Ни на чьей, – уходил от ответа однофамилец. – Пусть сами разбираются.
– Правильно, Вова, – наскакивал на него Левчик. – Твое дело – сторона. У друга семья распалась, а ему трын-трава.
– Мой друг – взрослый человек. Ему, между прочим, сорок четыре года, а ты его жизни учишь.
– Да мне жалко! – взвивался Левчик, измученный рассказами жены, как тяжела жизнь брошенной Женечки.
– Мне тоже жалко, – невозмутимо соглашался Вовчик, – но… Это не мое дело.
После того как всем знакомым было заявлено, что это «не их дело», предателю Вильскому последовательно объявили бойкот Кира Павловна, московские Маруся и Феля Ларичевы, жены Вовчика и Левчика. Сочувствующих Евгению Николаевичу оказалось меньшинство. Пожалуй, только Прасковья Устюгова приняла его сторону – и то потому, что по-прежнему ненавидела Женечку – «разлучницу».
– Сбежал-таки? – схватила Прасковья пробирающегося сквозь рыночную толпу младшего Вильского. – Давно надо было. Я всегда говорила, не будет тебе с ней счастья.
– Ты что, мама! – вступилась за подругу Маруся. – Чему радуешься? У человека горе: почернела вся, ног под собой не чувствует. На работу ходит как заговоренная.
«А может, и правда заговоренная?! – ахнула Екатерина Северовна, подслушав разговор невестки с матерью. – Что-то здесь не так!» – решила она и поехала на вокзал за билетом в Верейск.
– Зачем ты едешь, мама? – недовольно выпытывал большой ученый Феликс Ларичев. – Тебе что, нечем заняться? Учебный год, дети в школе, встретить-проводить, а ты в гости.
