Развод. В плюсе останусь я (СИ) - Ясенева Софа

Даже слышу собственное внутреннее «не форсируй», как будто кто-то ставит ограничитель, чтобы я не ломанулся вперёд со всеми своими чувствами и желаниями. Рядом с Риной хочется быть аккуратным, чтобы она не испугалась и не закрылась.

Так незаметно мы и строим наше совместное расписание, чтобы учесть пожелания каждого, в первую очередь Миши. На удивление, у нас получается слаженная команда, и мы практически не спорим.

Иногда я ловлю себя на том, что слышу, как она открывает дверь в мою комнату в семь утра, и уже знаю: Миша проснулся, время первой «смены». Иногда я сам прихожу к ней ночью, потому что ребёнок сопит громче обычного, и она, сонная, без слов протягивает его мне.

Наши дни складываются из коротких перекличек: «Ты подогрел воду?» — «Да». «Смена подгузника?» — «Сделано». Как будто мы давно репетировали эту жизнь, и теперь играем без ошибок.

В вопросах здоровья у нас и вовсе идеальное совпадение, а значит, нет вечных споров, одевать носочки или нет, открыть ли окно на проветривание, купать или не купать и так далее. Иногда я даже поражаюсь, как можно так одинаково думать? Я говорю, что нужно проветрить, она идёт к окну. Она говорит, что Мише достаточно одной кофты, я киваю и принимаю её слова как факт. Редкость, прямо скажем.

Таких мелких бытовых вопросов столько, что разругаться в пух и прах ничего не стоит на самом деле. И каждый раз я благодарю судьбу, что мы умудряемся не заходить на эту территорию. Миша улыбается чаще, когда мы рядом спокойные — это тоже факт.

С заботами о Мише я очень сильно ослабил контроль за мамой, и теперь у меня появилось больше времени, чтобы навещать её. В очередной свой визит я замечаю, что её поведение снова стало странным.

Едва вхожу в квартиру, ловлю это знакомое, тревожащее ощущение. Мама ходит по комнате быстрее обычного, руки прижимает к себе, словно что-то прячет.

— Мама, ты пьёшь свои таблетки?

— А как же. И чай тоже пью.

— Покажи, куда ты их переложила.

Ведёт меня на кухню, показывает в шкаф над плитой. У неё аккуратно выставлены блистеры. Некоторые уже надрезаны ножницами, как будто она проверяла, не подменили ли их.

— Зачем переложила-то?

— Чтобы не украли. Мне всё время звонят, предлагают выкупить таблетки для себя. А я ведь помню, ты говорил, пить их очень важно.

Говорит это серьёзно, без тени сомнения, а у меня внутри всё холодеет. Похоже, паранойя возвращается.

Надо снова показать её врачу, пока не стало поздно. Ближайшее окошко у нашего психиатра оказывается только через день. Я смотрю на расписание, а мама в это время пересчитывает чайные пакетики, «проверяет», не уменьшилось ли количество.

— Мам, я заеду к тебе утром, хорошо?

— Так чего кататься. Я справляюсь. Ты лучше Карине и Мишеньке помогай больше.

— Помогаю. Но и тебе тоже компания нужна.

Она отмахивается, будто я говорю глупость, но глаза у неё чуть стеклянные, и это беспокоит сильнее всего.

С тяжёлым сердцем оставляю её. Меня тревожит то, что несмотря на коррекцию лечения, снова что-то пошло не так. Но осознание масштаба приходит только тогда, когда звонит соседка, которой я специально оставил свой номер на случай, если что-то случится.

— Вадим, у твоей мамы в квартире какие-то крики жуткие. Я боюсь. Может, приедешь?

— Конечно.

Вызываю одновременно бригаду, чтобы снова её госпитализировать. И пока надеваю куртку, в голове одна мысль: как я так упустил момент?

Глава 40 Вадим

Мчу к маме, надеясь успеть до бригады. Чужих она не то что не пустит, но и ещё больше испугается. Проходили уже это, и каждый раз приходилось прилагать больше усилий, чтобы стабилизировать её состояние.

Дорога тянется бесконечно: машины впереди едут черепашьим парадом, светофоры будто специально ловят меня на каждом перекрёстке. Пальцы стискивают руль так, что побелели костяшки, а мысли стучат в висках, тяжёлые, быстрые, беспорядочные.

Понимаю, что если бригада войдёт первой, у мамы паника подскочит в разы. Она всегда болезненно реагирует на форму, на чужие шаги в квартире, на громкие голоса. Хватит одного неправильного слова, и её уносит вглубь состояния, откуда потом вытаскивать очень непросто.

Попутно пытаюсь сообразить, что могло повлиять на рецидив? Она снова не принимала таблетки? Или всё же стресс? Рождение внука хоть и вызвало у неё положительные эмоции, но всё же это тоже стрессовая ситуация. Пусть я и не оставлял их наедине ни разу. Все наши с Мишей визиты были не очень долгими, полностью под моим контролем.

Я перебираю последние недели, как киноплёнку: вот мы сидим на кухне, она гладит Мише ножку и улыбается; вот она вдруг спрашивает, закрыта ли дверь, хотя я только что проверил, вот она пересчитывает салфетки на столе, словно они что-то значат.

Тогда мне показалось, что это просто остаточные страхи, а не симптомы. Теперь понимаю, что, возможно, что-то упустил. Возможно, слишком переключился на Мишу, расслабился. А с мамой так нельзя. С мамой всегда надо быть настороже.

Поднимаюсь на нужный этаж, не дожидаясь лифта. Меня уже встречает соседка, бледная, встревоженная, с телефоном в руке. В квартире за дверью что-то глухо разбивается.

— Хорошо, что ты быстро приехал. Открывай скорее.

Она говорит тихо, торопливо. Спешу к замку, в голове пульсирует одни и тот же вопрос: успею ли?

Открываю дверь, и меня будто окатывает холодом, который давит на диафрагму.

Мама стоит посреди кухни. Волосы растрёпаны, глаза расширены, как будто она смотрит в темноту, которую создало её сознание. Халат перекошен, один рукав оборван, наверное, зацепился где-то. На полу валяется банка с крупой, рассыпанные по плитке зёрна гречи хрустят под ногами. На столе опрокинута чашка, чай растёкся коричневой лужей, впитываясь в какие-то бумаги, которые она нарвала в клочья.

— Мам… — тихо. Я знаю: громкий звук сейчас — спусковой крючок.

Она меня слышит, но не узнаёт. В её взгляде нет фокуса, только настороженность, как у загнанного зверя.

— Они приходили, — шепчет она. — Прятали таблетки, хотели подменить. Ты… ты с ними?

Сердце делает болезненный рывок вниз. Я делаю шаг, медленный, осторожный, словно подо мной хрупкий лёд, готовый треснуть.

— Я один. Никого нет. Ты в безопасности.

Она резко отступает назад, спиной врезаясь в кухонный уголок, и хватает нож с разделочной доски. Она просто держит его перед собой, будто это единственный предмет, способный остановить тот ужас, который гонится за ней.

— Не подходи! — её голос срывается. — Они всё время следят!

— Никто не следит. Это болезнь играет с тобой. Ты не одна, слышишь? Я здесь.

Она качает головой, будто пытается вытрясти из себя мои слова. Губы дрожат. В глазах мелькают слёзы, злые, отчаянные. Секунду она как будто возвращается, почти узнаёт меня… и снова уходит в этот свой внутренний лабиринт. Наполняется тёмным страхом, который я ненавижу всей душой, потому что он отбирает у меня мою мать.

Понимаю: состояние тяжёлое. И очень опасное.

В дверь стучат — бригада. Наконец-то добрались.

Мама вздрагивает всем телом, нож звенит о плитку и падает.

— Они пришли! — Она бросается в коридор, пытаясь спрятаться.

— Подождите секунду, не входите, — шиплю медикам, перекрывая дверь собой.

Открываю дверь ровно настолько, чтобы видеть бригаду — два фельдшера, спокойные лица, усталые глаза. Они много таких случаев видели.

— Она в сильном обострении. Нужно мягко. Пожалуйста.

Фельдшеры кивают, оба понимающие, выученные на чужих бедах. Но как ни крути, они слишком массивные, и даже их спокойные лица выглядят для неё, наверное, как маски из кошмаров.

Один из них делает полшага вперёд, руки держит открытыми, ладонями вверх, голос понижает едва ли не до шёпота:

— Здравствуйте. Мы просто хотим помочь. Никто не будет вас трогать. Как вас зовут?

Мама стоит, сжавшись. Глаза огромные, блестящие, дёргаются от одного лица к другому. Сквозь эту встревоженную тишину проходит слабый, но ясный треск — она до сих пор сжимает в ладони осколок от разбитой чашки, даже не замечает, что пальцы поцарапаны.