Анна Берсенева - Нью-Йорк – Москва – Любовь
– Вот наказанье! – воскликнула Эстер. – Ихтиолку раскокала.
Склянка с ихтиоловой мазью принадлежала ко временам ее детства. Когда Эстер болела ангиной, ей делали с этой мазью компресс, и она ненавидела ее отвратительный запах до тех пор, пока не узнала, что ихтиол добывают из перегнивших останков древних хвощей и папоротников. Мазь сразу приобрела в ее воображении необходимую загадочность, как и сами эти доисторические растения, которые были нарисованы в книжке «Что рассказывала мама».
В ней, в этой книжке, вообще было много всяческих чудес. Родители весь день, а часто и ночами пропадали на работе, Эстер оставалась дома одна и, разглядывая волшебную книжку от начала до конца, а потом от конца до начала, все время думала: почему же ее мама ничего не рассказывает ей ни про вот эти удивительные папоротники, ни про динозавров, ни про висячие сады Семирамиды? Неужели бесконечные разговоры про какие-то планы партии в области каких-то дел, названия которых маленькая Эстер не могла ни запомнить, ни даже выговорить, кажутся им с папой интереснее того таинственного исчезнувшего мира, который описан в книжке, и того живого мира вокруг, который манит не меньшими тайнами, чем нарисованный? Ну хоть про электрический ток рассказали бы – как это он бежит по тоненьким проводам и почему от этого загорается лампочка?..
Английская лампочка-гном неожиданно погасла.
– Ничего, – услышала Эстер в темноте Ксенькин голос. – У тебя свечи остались?
– Кажется, – ответила она. – Посмотри где всегда.
И сразу не услышала даже, а почувствовала, что не Ксенька, а Игнат прошел через всю комнату и выдвинул ящик комода, в котором лежали стеариновые свечи. Конечно, он не хуже Ксеньки знал, где их искать: не счесть, сколько раз они втроем сумерничали здесь в тот год, что Игнат прожил у Иорданских…
Когда комната осветилась ласковым и тревожным свечным пламенем, Эстер увидела, что Игнат уже откупоривает вино. При взгляде на то, как темная бутылка лежит в его широкой ладони, руки у нее задрожали снова. Просто наваждение какое-то!
Чтобы избавиться от этой неуместной дрожи, она не нашла ничего лучше, чем взять в каждую руку по гарднеровской чашке. Может, это был не самый безопасный для чашек поступок, но, к ее удивлению, как только она ощутила хрупкую легкость фарфора, дрожь в руках сразу прошла.
Чашки были совершенно одинаковые – Эстер впервые пригляделась к ним повнимательнее. На каждой красовалось нарисованное мелкими розочками пылающее сердце, в центре сердца нежно синела незабудка, а под сердцем были выведены старинной вязью какие-то слова.
– «Ни место дальностью, ни время долготою не разлучит, любовь моя, с тобою», – прочитала Эстер. – Смешные стихи! – хмыкнула она, поставив обе чашки на стол.
Руки уже не дрожали, да и вообще она вполне овладела собою и даже не смотрела на Игната.
– Почему же смешные? – не согласилась Ксения. Она придвинула к себе чашки и ласково погладила оба пылающих сердца. – Это настоящий любовный фарфор – есть такое понятие. Он простой и правдивый. И трогательный. Язык фарфора вообще трогателен.
– Что еще за язык? – удивилась Эстер.
– Язык его форм, росписи. Художник должен чувствовать его традицию. Ну, и знать ее, конечно, не только чувствовать. Фарфор ведь невозможно начать сначала – выдумать его невозможно. – Эстер расслышала в голосе подружки взволнованные интонации; они появлялись всегда, когда речь заходила о Ксенькином любимом предмете. – Обязательно надо воспроизвести все, что было до тебя, и только потом очень-очень осторожно добавлять свое. А иначе это и не фарфор будет. Он ведь хорошим или плохим вообще не бывает – либо получился, либо нет. Поэтому в нем есть какая-то особенная основательность, – заключила она. И спросила, взглянув на Игната: – Разве не так?
– Какая же основательность? – Он несогласно повел огромным плечом и, не глядя, поставил на стол открытую бутылку; она встала точно между двумя чашками. – Хрупкий он слишком, твой фарфор. Пальцем ткни, и нет его. А жизнь и так…
Игнат замолчал.
– Что – и так? – не дождавшись продолжения фразы, тихо спросила Ксения.
– Ненадежна слишком, вот что, – нехотя ответил он. – В большом смысле ненадежна, понимаешь?
– Как это? – переспросила Эстер. – Что значит ненадежность в большом смысле?
– Может, читать мне поменьше надо было, – глядя на Ксению, сказал Игнат. – Или по строительству только, чтоб для дела. Да сама ты меня, Ксена, к стихам приохотила… Я тут Державина в библиотеке взял, – объяснил он уже обеим подружкам. – Про реку времен, знаете?
– Знаем, – кивнула Ксения.
Эстер не очень помнила, что еще за река времен такая, но спрашивать не стала. Ей вдруг показалось, что любой посторонний вопрос может оборвать тоненькую нить, которая зримо была натянута между Игнатом и Ксенькой. Она словно из фарфора была сделана, эта нить, во всяком случае, казалась такой же хрупкой, как любовные чашки.
– То-то и оно, – сказал Игнат. – Река времен в своем теченье уносит все дела людей. А если что и остается, то и оно без следа вечностью пожрется. Города целые исчезли, страны, народы… Египетские пирамиды, правда, стоят как стояли, да ведь они не из фарфора построены.
– А все-таки чашкам этим двести лет уже, – сказала Ксения.
Голос ее прозвучал как-то жалобно.
– Да я же ничего. – Игнат успокаивающе коснулся рукою ее плеча, но только на секунду коснулся и сразу же убрал руку, словно обжегся об это хрупкое, как сам фарфор, плечо. – Они хорошие, чашки твои. Любовные.
– Вот и давайте выпьем из любовных чашек за всеобщую любовь. К фарфору, конечно, – заявила Эстер.
Все-таки не железная же она – сколько можно наблюдать за этими невыносимыми переглядками и ласковыми касаниями?
Игнат налил вино в обе чашки и в единственный бокал. Ксения придвинула чашки ему и Эстер, а бокал взяла себе. Выпили в молчании. Но это не было то прекрасное молчание, которое не хочется нарушать пустыми разговорами, потому что в нем души касаются друг друга; прежде они часто молчали так втроем. В нынешнем же их молчании была одна лишь стесненность. Эстер не понимала только, почему эта стесненность вдруг появилась между Ксенькой и Игнатом. Причина собственной стесненности была для нее очевидна.
– Как твоя учеба? – наконец спросила Ксения.
– Помаленьку. Лбом упираюсь и учусь. А как еще? Знаний-то самых простых нету, поздновато приходится наверстывать. Языки особо тяжело идут – английский, немецкий. А без них в инженерном деле нынче никуда.
– У тебя глаза усталые, – не глядя на него, сказала Ксения. – И тени под глазами.
– Тени от свечек. А что усталый, кажется тебе.
