Анна Макстед - Бегом на шпильках
— Алло? — мямлю я в трубку.
— Ах ты, глупая девчонка, — говорит мой брат. Слова, вроде, мягкие, но тон буквально пышет злостью. — До сих пор не верится, что ты это сделала.
Поначалу голос у Тони тихий, но постепенно громкость усиливается. Его недовольство — весьма краткое, если исключить мат, — заключается в том, что я все усложнила. Что правда — то правда. Жизнь Тони проста как детские книжки. Я же превратила ее в «Войну и мир».
И дело тут вовсе не в морали и нравственности (кажется, я уже говорила, что я ужасно старомодная и консервативная, но только, пожалуйста, не надо равнять меня с Энн Уиддекомб[24]). Я лично никогда не считала чем-то возмутительным, что у Тони есть дочь от мимолетной связи, поскольку женщина, с которой эта связь случилась, ужасно обрадовалась ребенку (а бегство Тони наверняка даже стало для нее своеобразной наградой). По шкале безответственности ему можно смело ставить два балла, — просто есть кое-кто и похуже. Франни утверждает, что видела, как один парень оплодотворил — точнее, она видела результат оплодотворения этим парнем — пятерых женщин в течение года. Отцовство моего брата не является какой-то постыдной тайной, несмотря на то, что могут сказать наши хендонские соседи.
Однако оно действительно представляет собой обстоятельство, которое мой брат всегда предпочитал игнорировать, поскольку участие семьи в этом случае весьма и весьма нежелательно. Одна из причин, благодаря которым мой брат добивается успехов в жизни, как раз и заключается в его граничащем с шизофренией умении делить свою жизнь на изолированные друг от друга отсеки. В противном случае возникает слишком много препятствий.
— Тони, мне очень, очень жаль, что так получилось, — шепчу я.
— Да знаешь ли ты, твою мать, что это означает? — орет он мне в самое ухо.
Молча киваю. И хотя Тони вроде как потакает нашей маме в ее одержимости каждым его шагом, на деле он так ни разу и не позволил ей копнуть чуть глубже поверхности. Щедро раздавая информационные закуски («Мам, ты только никому не говори, но Такой-то-и-сякой-то отказался садиться в Лутонском аэропорту, потому что, по его мнению, Лутон — это не рок-н-ролл»… «Мам, жаль, что ты не видела, как эта группа, помнишь, те, которым мы отказали с контрактом, арендовала двухэтажный автобус без крыши, устроила из него концертную площадку и барабанила под окнами „Черной Луны“ до тех пор, пока их не выперла оттуда дорожная полиция»), самые вкусные факты Тони оставляет для себя. Истинный маркетолог. Будто и впрямь собирается честно сказать все, что думает. А мама лишь скребет по твердой скорлупе личной жизни своего сыночка, словно крот, пытающийся вырыть нору в гранитной породе.
— И это, — кричит он, — лишь верхушка громадного, жирного айсберга по имени «бабушка», посягающего на наши жизни!
Точнее не скажешь. Молча киваю в трубку. Жирный айсберг-бабушка вошел в дрейф, и его гигантская, разрушительная махина плывет к нам, давя и круша любое препятствие, возникающее на пути. Тони никогда не хотел ничего такого. С тех пор, как наш отец сбежал в Лос-Анджелес, Тони превратился в самостоятельного, независимого человека. Да, он по-прежнему играет роль послушного, заботливого сына и брата, но дистанцию при этом сохраняет. Он никогда не спрашивал, не желаю ли я нюхнуть кокса. Несмотря на дружескую болтовню, Тони держится особняком. Таков его принцип. И о Келли с Тарой я узнала лишь потому, что он проболтался как-то на Рождество, напившись в сосиску.
Сказать по правде, мне ужасно хотелось бы с ними познакомиться. Тайное семейство Тони всегда вызывало у меня восхищение. Во-первых, я считаю, что иметь семью на стороне — уже само по себе очень эффектно. А во-вторых, мне кажется, мы быстро нашли бы общий язык. Келли — художница и, по-моему, классная девчонка, — рассудительная и в то же время веселая и забавная, а Тара, судя по всему, — та еще дурочка. В своем ежегодном письме № 5 Келли написала, что, когда вырастет, Тара хочет быть как Симпсоны. Тони рассказал мне об этом, будучи под коксом. Еще и хихикнул: «Прямо как ее папочка».
Он показывал мне фото, и я тогда подумала: как же это может быть, что ему не хочется встретиться с этим маленьким мышонком: с бронзовой кожей, длинными светлыми волосиками и ярко-голубыми глазками, цветом точь-в-точь как у ее отца? Моя племянница. Думая о Таре, я понимаю, что до тех пор, пока Тони не выложит все до единой подробности об этой паре, — включая любимый сорт хлопьев и девичью фамилию матери Келли, — наша мама от него не отстанет: будет кидаться на него, словно фурия на распродаже дамских сумочек в «Харродз».[25] И это всего лишь начало. Дни моего брата сочтены — и виновата в этом я.
— Она же перетащит их сюда, в Хендон! — орет он во всю глотку. — Моя гребаная душа станет достоянием общественности!
И хотя это вопиющая художественная вольность, — у Тони, насколько мне известно, души отродясь не было, — я понимаю, что он имеет в виду.
— Ты уверен? — Мой голос дрожит. — В смысле, променять пляжи Бонди на… Брент-Кросс и «Блокбастер-видео»… навряд ли они…
Тони переходит на визг:
— Да мама уже мчится сюда! А мне завтра с утра улетать в Нью-Йорк! Этому же конца не будет! Она достанет меня! Меня ждет не жизнь, а сплошная мыльная опера!
Боюсь, что здесь он отнюдь не перегибает палку. Изо всех сил стараюсь не заплакать, и мне это удается.
— Я тебе вот что скажу, — рычит он. — Тот придурок, с которым ты зависаешь, и его сраная группа, — они меньше, чем ничто! Другие приходят и уходят, а эти — ушли раньше, чем пришли! Так и передай ему от меня, родная: говно не отполируешь!
Он швыряет трубку с такой силой, что у меня едва не разрываются барабанные перепонки. Тяну себя за волосы. «Три волосинки», — думаю я совершенно бесстрастно. Хочу позвонить маме и все исправить, но не могу. В любом случае, она уже на пути к Тони: эдакое бедствие для остальных участников движения, в своем голубом «метро», движущемся со скоростью садовой тачки, прямая как жердь, нос в дюйме от ветрового стекла, кисти рук сжимают руль в положении «без десяти два». Обязательный макияж перед выходом из дома. Никто не красит губы так, как это делает моя мама. Нанеся первый слой, стирает его бумажной салфеткой и наносит помаду еще раз. Затем сует в рот палец и резко, с хлопком, выдергивает его. «Иначе, дорогуша, зубы будут красные, а это вульгарно», — объяснила она однажды. Представляю ее напудренное лицо, отмеченное годами забот и сериала «Она написала убийство», и мне становится стыдно. Мама не виновата. Ни в чем. Мое раздражение съеживается, на его место приходит приторно-тягучее чувство вины. Мама всегда хотела только самого лучшего, а я сделала ей больно. Вот только себе я сделала еще больнее. В каком-то приступе умопомешательства решила, что могу сбросить Тони с его пьедестала. Словно какая-нибудь ханжа из Викторианской эпохи, пыталась вызвать в маме неприязнь ужасными историями о бесчестии, позоре и незаконнорожденных младенцах! Но вместо этого лишь подлила масла в огонь эдиповой одержимости. А себя выставила мелочной склочницей и курицей безмозглой. Я — всеми позабытая крестная, пытающаяся разрушить брачные перспективы Спящей красавицы. Моей маме за меня стыдно.
