Анна Макстед - Бегом на шпильках
— Может. Но никогда не обходится!
— А вдруг на этот раз обойдется? — говорю я почти неслышно, поскольку не доверяю своему голосу.
Мама швыряет на стол салфетку.
— Я знала, что этот твой Крис Пудель до добра не доведет! Но уже слишком поздно: Сол ни за что не примет тебя обратно!
Думаю о Соле. Хочется пронзительно завизжать: «Да у него сиськи больше моих! А язык вообще как у муравьеда!»
Поскольку вслух я ничего не отвечаю, мама резко меняет позу под названием «бедная я, бедная», и в ее взгляде появляется осуждение.
— Я ничего не понимаю, Натали, — говорит она. — Ты ведь даже не объяснила, что же такого ты там натворила. Должно быть, действительно что-то ужасное, раз Мэттью так с тобой поступил!
Я не вполне уверена, что она имеет в виду: то ли что мое преступление и в самом деле настолько тяжелое; то ли жалеет бедняжку Мэтта из-за душевных страданий, которые ему пришлось пережить, сдавая меня «Балетной полиции». Мну в руках салфетку до тех пор, пока та не становится невидимой человеческому глазу. И мямлю в ответ:
— Я сделала несколько глупых ошибок.
— Каких ошибок? Должно быть, в высшей степени глупых, раз случилось такое!
Рассказываю о Мел и статье в «Сан».
Она хватает воздух ртом:
— Надеюсь, не та Мел, что с нашим Тони?
— Та самая. Что с нашим Тони.
Шейла Миллер хватает салфетку со стола и швыряет ее, уже во второй раз, прямо на шоколадный мусс, — признак того, как сильно она расстроена. Мама всегда считала ужасно дурной манерой оставлять что-либо в тарелке, а нарушителей правила неизменно упрекала: «Вас ваша мама вообще чему-нибудь в детстве учила?!»
Когда она снова заговаривает, ее голос превращается в тихий хрип. (Я называю такой голос «онкологическим».)
— Натали, как ты могла? Какое безрассудство, какое невиданное безрассудство. Не могу поверить, что ты можешь быть такой безрассудной. Какой стыд для Мел! И для…
Когда мама произносит «Тони» в миллиардный, по самым скромным оценкам, раз за последние шесть минут, я чувствую, как жгуче острая слеза прорезает мне грудь: так явственно, словно от тела отламывается кусок. И прежде чем я понимаю, что происходит, печенка с луком плюс картофельное пюре уже стекают по стене, а я ору так громко, что соседям совершенно незачем пользоваться стаканом для подслушивания.
— Ну, почему, почему всегда Тони? Меня сейчас стошнит! Тони — то! Тони — это! Такой, блин, весь распрекрасный, а я — всего лишь жалкая, презренная неудачница… — злюсь на себя за то, что, даже теряя самообладание, пользуюсь словами типа «презренная», — Так вот, мамуля, послушай теперь ты меня! Не такой уж он расчудесно-распрекрасный, этот твой Тони. Почему бы тебе ни спросить кое о чем у своего сокровища? Пусть-ка он расскажет о своей кровной, блин, дочери, существование, блин, которой он держит в тайне целых, блин, одиннадцать лет; вот-вот, пусть расскажет. Такой, блин, весь безупречный, подцепляет такую же безупречную, блин, женщину, а?! Сочную, сладкую такую девочку, в своей гребаной Австралии. Что может быть удобнее, а? Раз в год она посылает ему фото и не требует с него денег. А он зарывает в землю ошибки юности и живет своей безупречной жизнью сраного гедониста, ездит на авто, весь такой преуспевающий, такой…
— Натали, — прерывает меня мама очень тихим голосом.
Мои челюсти защелкиваются, словно пара кастаньет; реальность происходящего бьет с силой несущегося на полной скорости многотонного грузовика. Я в ужасе не могу отвести от мамы глаз. По комплекции маму можно сравнить с большим бочонком, но в этот момент она выглядит крошечным лилипутом в стране великанов: маленьким таким чурбанчиком перед мешаниной из пюре и лука, сползающей по стене.
— Положа руку на сердце, — продолжает она, все тем же ничего не выражающим тоном, — за всю свою жизнь мне ни разу не было за тебя стыдно. Но сегодня, сейчас, как это ни прискорбно, мне впервые стало стыдно за свою дочь.
Глава 12
Это как пожаловаться на боли в животе и услышать диагноз: беременна от инопланетянина. Когда испытываешь сильные спазмы, но даже представить себе не можешь, какая мерзость свирепствует у тебя внутри. Я не слышу себя, пока не прекращаю говорить, а потом не могу поверить, что из моего рта могла вылиться подобная грязь. Такое чувство, будто это не я, и что вот-вот разорвется пупок, и оттуда вылезет зеленая, когтистая клешня. Кто засунул туда это? Мама тоже не может поверить. Так мы и сидим, словно окаменевшие, настороженно глядя в глаза друг другу — две кошки, выбирающие момент для прыжка. (Будь у нас хвосты, они сейчас со свистом рассекали бы воздух.) Я не смею пошевелиться до тех пор, пока мама не опускает глаза на скатерть со словами:
— Наверное, надо убрать со стола.
Развернувшись, я убегаю.
Что же я наделала? А что я наделала? И, вообще, она сама виновата. Знает ведь, что я терпеть не могу печенку. Стою в потоке машин, а водитель сзади нетерпеливо сигналит: горит зеленый, а я не удосужилась разогнаться на желтый. Показываю ему палец, но тут же пугаюсь, что он сейчас выскочит из своего «ниссана» и бросится на меня с монтировкой наперевес. Кстати, оказал бы мне неплохую услугу: наверняка Тони не станет орать слишком громко, попади я в реанимацию. Такое чувство, будто проглотила вулкан. Вожусь с дверцей, склоняюсь над дорогой, и меня выворачивает. Покрываюсь испариной и вся дрожу. Что лучше: тяжелая травма головы или ярость брата? Естественно, повреждение мозга, — нечего и спорить.
Когда я вхожу в квартиру, телефон надрывается вовсю, и мне ужасно хочется сорвать его со стены. Вот сейчас инопланетяне были бы как раз кстати: рр-аз! и умчали бы меня в свой космос, — хоть какая-то польза. На ум приходит мысль: будь я Падди, мне все было бы до лампочки. Мое существование состояло бы сплошь из бесконечной дремоты, попердываний и сюсюканий окружающих. В грезах о сладкой жизни бассет-хаунда — аксессуары от Гуччи и без семьи с шести месяцев — подношу трубку к уху, словно револьвер.
— Принцесса, — слышится голос Криса.
Готовая разрыдаться от облегчения, хриплю:
— Привет.
Он шмыгает носом. А затем выстреливает очередью стаккато:
— Ты и я. В воскресенье. В три тридцать. У меня. Подъезжай.
Все равно что разговаривать с АК-47. Хотя в моем нынешнем положении как раз то, что нужно. Хочется рассказать ему все, но я не могу. Ему неинтересно. (Вот ведь дилемма: Крис привлекает меня как раз своей грубостью и необузданностью, но все же ужасно хочется, чтобы мои проблемы были ему небезразличны. Неужели эти желания-близнецы идут из моего мозга?) Крису все равно: стыдно моей маме за меня или нет. А моей маме за меня стыдно. О боже! Порой подозреваешь о чем-то таком, но — знать наверняка… Мерзкое чувство вернулось, тяжестью отозвавшись внутри. Она сама виновата. Тащусь в спальню и бревном лежу в кровати, пока вновь не раздается телефонный звонок. Все равно что ждать поезда, когда опаздываешь на работу.
