Владимир Витвицкий - Двадцать пять дней на планете обезьянн
— Реестринг телефункен вбиттен компьютайзер, — однако подсказал он, — ифли либидспок, намбер фейсконтролен. Аскнен, онер хохмер арен антихох.
(Справочник есть в памяти, если хочешь, можешь проверить номер. Узнаешь, подшутила она над тобой или нет.)
— Айм фейсконтрол шмонен, баттер туттен аусфейс.
(Я проверял, но здесь только фамилия.)
— Верткруттен, ту хоппенстоп перепрятсон зонерхальт.
(В любом случае, снова тебя туда не пустят.)
— Анер самсаер элефандох? Минхер фраер фейсконтролен, фор самсаер медикаментос шухернот?
(А как же моя работа? Мне ведь нужно проверить, как там чувствуют себя наши медикаменты?)
— Ихбит анти самсаер, — разумно возразил Боб, и помолчав, добавил: — гиген швахер стартер фигли свизер микроскоп.
(Они уже не наши, а большие неприятности обычно начинаются с маленькой глупости.)
— Ифли онер фигли, форен анти микрос, — теперь разумно ответил уже Мак.
(Если она глупость, то не такая уж и маленькая.)
— Нуттер плюхер штоффен, Мак! — на полградуса повысил температуру своего, обычно спокойного тела Уинсен. — Толпен шагестроен персонвуд, намер анти гигнихтфуршедт лайфеншус. Койшед луккер ту пуккерджобп?
(Не лезь в бутылку, Мак! Они живут своей, нам во многом непонятной жизнью. Зачем тебе в ней путаться?)
— Асисяйне бурген мямлинг? — удивился повышению температуры тела у старшего коллеги Мак. — Айм фиксинг онер луппенвизор.
(Опять местные выражения? Я просто хочу ее увидеть.)
Боб Уинсен перестал потеть и снова применил правило национальных пауз.
— Ту веррик чессенреппен? — уже спокойнее спросил он своего молодого коллегу, слегка удивившись своей нестандартной горячности.
(Ты хорошо подумал?)
— Ессер!
(Да!)
— Веррик, — кивнул Боб, удивляясь не только повышению, но и удивлению, — айм шуршунсон свизер аусвпускен.
(Хорошо, я помогу тебе с пропуском.)
— Анер свизер намбер?
(А с номером?)
— Свизер намбер теркен самсаер. Плюсен вкрут, хавкер биттен, екки ту гиген фигли анти стартер микросраккер.
(С номером разбирайся сам. И еще, хотелось бы, чтобы твоя большая глупость не начиналась с маленькой подлости.)
— Ту соплеглотен вяккен русбандер! — в свою очередь удивился реакции коллеги Какерсен. — Бессенглюк?
(Ты рассуждаешь, как русбанд! Литература?)
— Туттер строен дуремембе, — без снисхождения в голосе пояснил Боб, — ихбит вздохен хартен ундер вахвахер. Спойлер швахентрайх диаблофлайер закоулкер.
(Здесь жизнь другая, их чувства жестче и интереснее. При взрыве тебя может задеть осколками.)
— Пинчер сраккер экстеслиш.
(Зря ты насчет подлости.)
А где же наш любимый ангел? И различает ли он цвета, кроме белого, черного, серого? Отличает ли он геврона от русбанда, а русбанда от носаря? Ангел развалился на удобной, по случаю лета заново выкрашенной крыше многоэтажки и лениво поглядывает в окна соседнего дома. Не то, чтоб ему это сильно интересно, но, тем не менее, один глаз у него внимателен — как у ночного снайпера, а другой устал — как у доктора из чихакской больницы. То есть ангел суров, но ленив. Ему некуда спешить, и его абсолютно не расстроило то, что высокая обезьянна в наблюдаемом им окне не подошла к телефону, слушая звонки, трубки так и не сняла. Эти обезьянны — совсем как дети, все чего-то путают, мудрят, задерживают его и себя. Но они не знают, или догадываясь, не задумываются, что времени не существует — лишь только движение. Ну а ему-то тогда на кой крыльями потрясать и жечь трением о воздух собственные перья? Крыша удобна, солнце приятно, времени нет, движение есть, а при желании можно развлечься — например, научиться дышать.
А вечером, когда Шимпанзун уже расстелила постель, вновь зазвонил телефон — и она, помедлив, подняла трубку. В этот-то миг и взмахнул крыльями ангел, а она, узнав голос геврона и не удивившись этому, молча положила трубку на место, и не услышала, как крылья ангела мягко проскользнули сквозь стекло. А когда, задернув колыхнувшиеся гардины, легла, раздался новый, отличный от первого звонок, и почудилось — снова колыхнулись шторы и будто кто-то пером провел по лицу. Она быстро подняла трубку, но услышала лишь дождевую тишину — ей показалось, будто внутри проснулось ощущение дождя.
— Ало… Примат? Это ты? Ало… Тебя не слышно.
В ответ — впечатление дождем шумящей тишины и неслучайности звонка — в тишине нет чувства пустоты.
— Ало… Так и будешь молчать? Ало…
Неслышное клац — и далекий адресат прислал ей короткие гудки.
Выключая короткие гудки, Шимпанзун медленно положила трубку и так и не заметила, как невидимый в серых северных сумерках ангел, недавно ленивый, теперь любопытный, сменив удобную крышу на еще более удобное кресло, резко оттолкнувшись крыльями, влетел в микрофон и помчался навстречу шумящей дождем пустоте. Трубка еще была в ее руке, но ангелу хватило промедления, и он вынырнул в тысячах километрах от Северообезьяннска, в небольшом переговорном пункте недалеко от Несрани. Он мягко приземлился за спиной большого обезьянна и, аккуратно сложив крылья, видел, как тот, выйдя из кабинки и оплатив минуту молчания, шагнул в мокрую от дождя, черную южную ночь.
* * *19. Десятый день на планете обезьянн.
— Не БТР? — решил словами поучаствовать в движении Примат.
— Двигатель тот же, — без всякой задней мысли ответил Мичурин.
Дорога прилипла к лесистому склону, и Мичурин, часто дергая дизель переключениями скоростей, ведет машину вверх. Машины почти пусты — они раскидали почти всю гуманитарку, а оставшееся разделили равными частями по бортам, так что скорость высока, а пропасть глубока, и Примат не стал напрягать водителя пустыми разговорами. Лучи Олнцеса, пробивая боковое стекло, липнут к правому рукаву и плечу, и он подумал, что неплохо было бы пересадить на свое место Гибне — для полноты ее впечатлений. А еще лучше сбросить ее вниз — пусть прокатится по склону, а самим развернуться и укатить в Несрань. Но к сожалению это только кровожадные мечты, и он, жарясь правым боком, снова вытаращился вперед, перескакивая взглядом с ментовского "УАЗа" на склон, и снова на "УАЗ", и опять на склон. А что еще делать? Разговоры с гевронкой про заграницу уже надоели, да еще жара, да пропасть, да склон…
Вдруг короткая белая искра блеснула в зеленой взрывчатой гуще, и в этот же миг растрескалось лобовое стекло. Дернулся Мичурин, и из его головы выстрелило и лопнуло пыле-паровое облако, мгновенно наполнив кабину красным цветом, запахом горячей крови и только что живых мозгов.
