Наталия Ломовская - Душенька
– Может, и так, умница, – сказал он мне тихонько, но голос его уже изменился, кроме горечи и тоски в нем звучало еще что-то...
Это что-то было – надежда?
Глава 5
ФРАНЦУЗСКАЯ МЕЧТА
Столица переживала кулинарный бум.
Один за другим открывались бары, рестораны и кафе быстрого питания. При желании можно было выбрать кухню и напитки любой страны. Офисные дивы, покрытые искусственным загаром, предпочитали проводить время в псевдояпонских забегаловках, где, трогательно стрекоча палочками, лакомились суши. Ну а уж если вам, как и мне, претит сырая рыба, рисовая каша и морские водоросли, если вы предпочитаете что-то погорячее – пожалуйте в «Сомбреро», ресторан мексиканской кухни, там отведаете и чимичанги, и энчиладос. Неравнодушны к сытной немецкой кухне? Приходите в «Бавариус», будет вам и шнельклопс, и розбрат! А уж если патриотизм взыграл, то тогда только в «Прагу», только в «Прагу», господа! Ну, или в «Славянский», но там, признаться, и стерлядки по-патриарши мелковаты, и в гурьевскую кашу сливочных пеночек недокладывают, скупятся. В гурьевскую кашу, видите ли, чтобы она истинный вкус обрела, надо не в один слой пеночки класть, а в два-три. Сначала слой манной каши, сваренной из самой тонкой, самой мягкой крупки, потом два-три слоя пенок с топленых сливочек. Затем приходит черед фруктового маседуана и орехов, а дальше снова – каша и три-четыре слоя пенок. А когда слои закончатся, посыпать кашу тростниковым сахаром и нагреть в духовке, чтобы покрылась она тончайшей карамельной корочкой, а под ней – невероятная сладость и мягкость, пища богов! А только кто же готовит эту амброзию? Заграничный повар, за большие деньги выписанный француз. Разве француз понимает манную кашу? Да от его стряпни сам граф Дмитрий Александрович Гурьев, гофмейстер императорского двора, сенатор и крайне неудачливый министр финансов, оставшийся в памяти народной лишь как создатель гурьевской каши, в гробу переворачивается. Не приведи господи, восстанет еще, а в России и без него с экономикой нелады...
А что же русские повара и кухарки? Неужели так и остались в далеком прошлом, вместе с коммунизмом и общепитом?
Я не застала времена общепита (и коммунизма тоже), но представляю их себе, думается, неплохо. А все из-за учебников, выданных нам в колледже, – некоторые из них были написаны еще в шестидесятые годы! Борщи и солянки, котлеты по-киевски и студень из телячьей головы, салат «Столичный» и винегрет.
«Куда же я буду годиться после этого обучения? В школьный буфет? В заводскую столовую? Ведь в Перловке я могла бы продолжать работать без такой науки», – потрясенно соображала я, листая страницы, густо покрытые автографами моих предшественников. Начало занятий в колледже не порадовало меня. Мне приходилось рано вставать и бежать на электричку; мои новые соученики вовсе не казались мне симпатичными; на занятиях талдычили все то же самое, давно знакомое и надоевшее: «мелкокусковые и крупнокусковые блюда из баранины, свинины, говядины, выпечка из дрожжевого и бездрожжевого теста». Я уставала от бессмысленности и бездеятельности, отчаивалась, плакала по ночам... Дома, в Перловке, тоже все было не так. Хоть с меня и снята была вся вина, но косые взгляды односельчан я ловила на себе регулярно. Отравительница, ведьма, вертихвостка – так они, должно быть, думали обо мне, и в чем-то были правы, и от сознания их правоты мне было еще хуже... Наступила осень, за ней пришла промозглая, сырая зима, а в жизни моей все не наступало перемен, и постепенно мне самой стало все равно. Какой-то огонек, горевший у меня внутри, погас, теперь повсюду было темно и сыро. Я стала девушкой без характера, без лица, серой пассажиркой электрички, кутающейся в черный пуховичок – в такой же, как у всех. Такая же, как все.
Неизвестно, что ждало бы меня, но все изменилось в тот пронзительный мартовский день, когда тучи над Москвой внезапно разошлись и выглянуло солнце, а с ним пришел мороз. Он сковал лужи, разрисовал окна узорами, а мои щеки – румянцем. Впервые за долгое время я понравилась себе, пока шла по коридору к кабинету Зои Сергеевны, директрисы нашего заведения. В колледже ее звали мадам Зоэ – происхождение этого прозвища теряется во мраке истории. Но оно ей шло. У Зои Сергеевны была хорошая осанка, независимо развернутые плечи, а также море энергии.
– Ты, Евдокия, мне не нравишься, – начала она свою речь, едва только я утвердилась в неудобном пластиковом кресле. Разумеется, при ее словах я чуть из него не вывалилась. – Я за тобой давненько наблюдаю. Сессию сдала отлично, ведешь себя достойно... Но что с тобой такое происходит, скажи на милость? У тебя проблемы дома? В личной жизни? Ты несчастна?
Я не ожидала такого поворота разговора – на мой взгляд, директор колледжа должен устраивать взбучки двоечникам и гонять курильщиков из туалетов, а не входить в тонкости душевной жизни учащихся. Врать, увиливать и убеждать мадам Зоэ, что все, мол, в порядке, не имело смысла.
– Что ж, так я и думала, – заявила она, выслушав мои деликатные претензии к качеству образования в колледже. – Это же хорошо! Это же превосходно!
Уже немного привыкнув к парадоксальным реакциям мадам Зоэ, я выразила свое согласие наклоном головы.
– Так вот! Словно нарочно для тебя Федерация рестораторов и отельеров... слышала ты про такую организацию? Нет? Еще услышишь. В общем, они решили открыть на базе нашего колледжа курсы зарубежной кухни.
– Это замечательно, – согласилась я.
– Будешь у меня изучать итальянскую, французскую, болгарскую, немецкую, японскую кухни, – воодушевилась мадам Зоэ. – Ну? Рада?
Похоже, я чего-то не догоняла.
– Эти курсы что, не для всех? Не для всех учащихся?
– Конечно же, конечно, не для всех, – вздохнула мадам Зоэ. – Голубушка моя, ну где же нам всех-то выучить? И зачем, скажем, той же Кундякиной японская кухня?
Кундякина училась со мной в одной группе. Это была рыжеволосая девица с тугими красными щеками и открытым характером. Тем, кто соглашался ее слушать, она рассказывала о своем черноглазом возлюбленном, начальнике поезда Москва – Махачкала. Возлюбленный обещал пристроить ее в этот же поезд шеф-поваром в вагон-ресторан и жениться, разумеется, по достижении невестой совершеннолетия. Огненные волосы Любочки Кундякиной вспыхивали, как лесной пожар, и в глазах загорались искры, когда она представляла себе этот поезд, эту колесницу любви, мчащуюся через города и веси, и супруг царит над всем этим поездом, а она безраздельно правит в своей полыхающей жаром, колеблющейся кухне! Кому другому такое видение показалось бы адом, но для Любочки это был самый настоящий рай, ничего другого она не хотела, ни к чему другому не стремилась. Японская кухня ей, пожалуй, действительно не пригодилась бы в поезде-то Москва – Махачкала.
