Игры судьбы - Матвеева Любовь

Что мне особенно запомнилось, какой день? Скорее – ночь и утро, сейчас расскажу. Улетели как-то наши лётчики на выполнение боевого задания, мы переживаем – благополучно ли отбомбятся, все ли вернутся, как приземлятся – зачастую ведь приземлялись в темноте, ночью. Никаких

посадочных огней и прочих сигналов, разумеется, не было… Наконец заснули. И вдруг мы, спящие, слышим громкую красивую мелодию, чудный голос Аркаши Романова – мы его в шутку Лемешевым звали, пел он очень хорошо! Голос его нас просто завораживал:

– Бьётся в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза,

И поёт мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза… – мы поняли: прилетели наши! Проснулись, повскакали, пять часов было. Утро чудесное: разгар лета, всё в цвету, птицы поют! Ребята-лётчики тоже радуются – дома! Живые! Молодые, сильные, здоровые, красивые люди! Все мы надеялись дожить до конца войны, каждому не верилось, что с ним может случиться беда. Вот эти ночь и утро запомнились так, словно вчера всё было, до мелочей! А через несколько дней узнаём – Романов погиб! В тот раз песню мы слышали впервые, она только появилась, на другой день мы уже все напевали этот мотив.

Выйдут из строя у нас все самолёты – лётчики улетают за новыми.

Куда? Нас учили в то время подобных вопросов не задавать. Мы опять переживаем – как долетят, долетят ли, передовая – рядом. Запомнился и другой эпизод. Как-то поступила команда капитана Субботина:

– На вылет! – лётчики и стрелки побежали к своим самолётам. А к ка-

питану подбегает один из только что прибывших стрелков – кудрявый, красивый мальчик – и детским голосом говорит:

– Товарищ командир! Не берите меня сегодня! Сегодня я погибну! Разрешите вылететь на выполнение задания завтра! – как завтра? Сегодня стрелков не хватает! Субботин приказал, мальчишка заплакал и полез в кабину. Когда самолёт вернулся, оказалось, стрелок был мёртв… Однажды за стрелка летала наша девочка, сама вызвалась. Как-то, перед наступлением наших войск, мы долго не спали, мечтали о том времени, когда война закончится, домой вернёмся. Лежим на земле, болтаем, вдруг кто-то из

девчонок говорит:

– Послушайте! Что это? – приложили уши к земле. Тут и мы услышали: ЗЕМЛЯ СТОНАЛА! Стонала, как живое существо. Непонятный, страшный, утробный гул! Нельзя было определить его источник – он исходил сразу отовсюду! Сейчас бы я сказала, что гул этот был не техногенного, а геофизического происхождения, но раньше мы таких слов не знали…

Потрясены были, волосы стояли дыбом… Ни до этого, ни после я уже не слышала ничего подобного! Потом всё резко прекратилось, мы не могли прийти в себя. Думали о том, как люди искалечили Землю, какой нанесли урон ей и всему живому, а прежде всего – себе. Ведь задача всех молодых людей, погибших на войне с этой и с другой стороны, была не в том, чтобы убивать себе подобных, а в том, чтобы продлить свой род, закинуть в будущее свою цепочку ДНК! Но этого уже не будет…

Мы видели линию фронта – высокая стена огня на горизонте и грохот

орудий. Земля снова сотрясалась и гудела, но это было совсем другое, вовсе не похожее на то, что слышали мы. Из девочек наших погибли две. Горько это вспоминать…

– А кто похоронами занимался? – спрашиваю я Елену Степановну.

– Был такой – батальон аэродромного обслуживания – БАО, он обеспечивал нас питанием, одеждой, осуществлял всю хозяйственную деятельность, и… хоронил. Закопают да табличку прибьют на колышек или на соседнее дерево – такой-то человек…

– А кто вам письма писал, Елена Степановна?

– За два года получила три письма от матери, она тогда судьёй в Петропавловске работала, и только что похоронила своего сына – моего брата, Виталия. Ему исполнилось 18 лет, работал он на заводе Кирова пескоструйщиком. Заболел вместе с другом тифом, друг выжил, а брат – нет. И что мне пишет мать? Не сюсюкает, не просит беречь себя, нет, она пишет: «Бей врага!», «Себя не жалей!», «Спаси Родину!» Такие раньше люди были…

А тут бомбили наш аэродром, меня ранило двумя осколками в шею. Попала я сначала в Калининский госпиталь, потом перевели в Ивановский, два месяца пролежала, комиссовали. Тогда уже перелом в войне произошёл, стали девушек жалеть. Поехала домой, открывает мне дверь мать, я её не узнала – старуха. Седая, отёкшая от голода, в мужских старых валенках, подошвы подвязаны верёвками, судья, называется… Зарплата у судьи тогда была 500 рублей, а булка хлеба стоила 1500, вот и судите.

Отец, Степан Филимонович Груднистый, в то время тоже воевал, был ранен, демобилизовался уже после войны, в 1946 году, закончил войну в Польше. В 1937 году с ним такой случай произошёл. Отец был прокурором Второго промышленного участка Народного суда в Петропавловске. Как-то там ремонт был – и стул забрызгали известью, ну он взял старый ватман из шкафа, постелил и сел, аккуратный очень был. Уборщица заметила, побежала к прокурору: Груднистый под себя постелил плакат «Все на выборы!».

Отца арестовали, семнадцать дней под арестом просидел, потом, правда, оправдали… Родители очень заняты были, пачками судебные дела рассматривали, с утра до вечера, а после основной работы – ещё

Общественная, мать полностью работе отдавалась! Прибежит уже к ночи, спать пора ложиться:

– Пожрать есть?

Отец шутит:

– На первое протокол, на второе приговор! – Семья, кухня – это мать не волновало, горела на работе! Раньше же многие энтузиастами были.

Когда после моего возвращения встал вопрос, куда идти работать, родители не хотели, чтобы я продолжила семейную традицию – первым-то милиционером был мой дед Иван Шлыгин, в Пресновке, он умер в 1919 году. Его сын Пётр начал с рассыльного в суде, а закончил карьеру Генеральным прокурором Марийской Автономной республики, умер в 73 года. Второй сын Ивана Шлыгина, Валентин, тоже начал с мелкой должности в милиции, прошёл все ступени карьеры, и закончил генералом в Белгороде. Потом переехал в Москву, и там похоронен в 92 года. И дочь Ивана, Лидия, моя

мама, была судьёй. Замуж она вышла за Степана Груднистого, который начал с народного заседателя, а впоследствии стал прокурором.

Понимая всю меру ответственности и все тяготы такой работы, хотели меня родители по другой стезе направить, да не получилось. Когда я приехала из госпиталя, пришёл в гости начальник городского управления юстиции Досанов, принёс в узелке что-то из продуктов – чтобы поздравить

с возвращением. Мать чуть удар не хватил – не привыкла она принимать что-либо, насилу убедили её. А как не послушаешься, ведь Досанов – её начальник! И предложил он мне работу в адвокатуре. Я не отказалась, юридическое образование получила позже. Так всю жизнь и проработала в Северо-Казахстанской коллегии адвокатов, больше сорока лет.

А тогда, в 1945-м, когда закончилась война на западе страны, началась заваруха на Дальнем Востоке. Как-то идёт заседание городского суда, в здании на углу улиц Ульянова и Коммунистической, и я здесь же – адвокат. Подают мне записку: «Звонили с вокзала, там ваш полк, направляется во Владивосток, надеются вас увидеть». Я обмерла – ведь

другого случая увидеться с однополчанами может никогда не представиться! Столько вместе пережито! Что делать? Передаю записку судье, ведущему процесс, умоляю сделать перерыв в заседании. Он меня понял, отложил разбирательство дела на сутки!

Я – бегом через весь город, на вокзал, думала – сердце выскочит. А там и правда наши! Несколько человек так в дверях и стоят, ждут меня. Саша Итальянкин, Иван Хахаль, механик с другого экипажа, ещё кто-то. Обнимаемся, целуемся, плачем! Кто-то мне хорошо знаком, а много и новеньких. Когда дадут поезд – неизвестно, всех к себе в гости не пригласишь – воинская дисциплина! Постояли на перроне, посидели в вагоне, вспомнили

живых и мёртвых, воскресили в памяти разные эпизоды войны. Упросила я Сашу Итальянкина поехать ко мне в гости, я тогда была ещё не замужем, жила с мамой-папой в однокомнатной квартирке полуподвального помещения,