Михаэль Крюгер - Виолончелистка
Купив у газетчика с трясущимися руками прессу, я направился в «Херти», где приобрел курицу, пару упаковок отбивных из молодой баранины, морковь, картофель, фасоль, молоко и кофе, еще кое-что по мелочи, пока в портмоне не осталась лишь двадцатимарковая купюра, которой я в книжном магазине Лемкуля расплатился за томик издания «Библиотечка Зуркамп». Сдачу я отнес в расположенное тут же кафе-мороженое, владела которым целиком рыжеволосая семья, там Эмилио готовил для меня лучший в Мюнхене капуччино. За столиком у входа корпел над сценарием мой приятель Ганс Нефер, стремившийся фундаментально пересмотреть существующий киноязык — задача явно непосильная, поскольку в кафе поминутно забегали симпатичные представительницы противоположного пола. Напротив меня, забившись в темный уголок, сидел художник по фамилии Штамм, непрерывно черкавший шариковой ручкой в своем блокноте, словно стараясь что-то вымарать, кроме него здесь сидела компания студентов, затем множество ухоженных и симпатичных женщин — отличительная черта нашего района. При виде их никому не пришло бы в голову связывать их облик с работой, нудным исполнением служебных обязанностей — это были на удивление безыскусственные особы с книгами по эзотерике или номером «Бригитты» под мышкой. Они входили, оглядывали заведение и публику, затем либо поворачивались и уходили, либо оставались, а им на смену словно из некоего неисчерпаемого хранилища тут же приходили другие подобные создания. И здесь тоже преобладали сапожки и форменные платья, но встречались и неброские обычные наряды.
Я просматривал прессу, пролистал «Следы» Эрнста Блоха, только что купленную мной книгу, но так и не сумел ни на чем сосредоточиться. Патетическая ненависть к искусству двух живущих на этом свете ради искусства и близких к музыке субъектов начисто исчерпала мои силы. Будто окаменев, сидел я за столиком, на котором остывал заказанный капуччино. Во мне волной поднималась неведомая мне до сих пор ярость, смертельная ненависть, побороть которую я смог лишь быстрой ходьбой. Рассчитавшись, я кивнул на прощание художнику и своему приятелю Гансу и, прихватив объемистые пластиковые пакеты, до одиннадцати часов шел по Леопольдштрассе.
В квартире было тихо. Оба чемодана так и стояли в прихожей, дверь в ванную была приоткрыта. Едва ощутимый аромат кофе говорил о том, что оба или, как минимум, один из моих гостей уже на ногах. Пройдя в кухню, я сгрузил там пакеты и с особой тщательностью расставил в холодильнике съестные припасы. Пусть хотя бы здесь все будет в порядке. Поскольку в кухне делать было больше нечего, я, нарочито звучно откашлявшись, направился через прихожую в кабинет, положив томик Блоха и периодику на подоконник, и невольно загляделся на крыши домов, не в силах двинуться с места. Я насчитал примерно два десятка печных труб, из одной из них прямо к синему, подернутому редкими кучевыми облаками небу тонкой струйкой поднимался дым.
И тут за моей спиной появился дирижер, все еще или уже укутанный в мое полотенце. Вид у него был, надо сказать, неважнецкий, помятый. Их разбудил телефон, неприветливо сообщил он мне, и, к сожалению, они пропустили римский поезд. Со мной хотел поговорить некто из Института Гёте, господин доктор Арнхейм, речь идет о неделе камерной музыки в Чикаго; он пока в Мюнхене и зайдет около четырех. Не буду ли я против, если они с товарищем, осведомился дирижер, тоже поучаствуют в разговоре, вот уже несколько лет они носятся с идеей, как улучшить положение с музыкой в Институте Гёте, а тут такая возможность. Вообще-то его товарищ сейчас поднимется, и, если я буду так добр, не мог ли он рассчитывать на стаканчик вина, так сказать, нейтрализовать специфическую жажду.
До четырех часов мы просидели на кухне, то есть без малого пять часов. Цыпленок был съеден, выпито и принесенное мною вино (о том, что сие вино было закуплено в «Херти» я, разумеется, промолчал). Дирижер собственноручно побрил критика, сделал ему горячий компресс из полотенец. Критик читал вслух выдержки из моего томика Блоха, комментируя прочитанное. На каждой странице речь шла о вожделенной и в то же время ненавистной революции. Фашизм, он тут, рядом, он притаился у самых дверей, но вломиться пока что не решается. Идею эту горячо поддержал и доктор Арнхейм, обрадованный тем, что застал у меня столь выдающегося музыкального теоретика, который, в свою очередь, путано и сбивчиво внес идею об открытии филиала Института Гёте в Венеции, о чем доктор Арнхейм незамедлительно сделал пометку в своей записной книжке. Без нескольких минут шесть дебаты пришлось на некоторое время прервать, поскольку дирижеру и теоретику предстояло заполнить карточки лото — последние необходимо было сдать до шести, и процедура эта протекала с воистину научным, если не сказать кабалистическим тщанием. Поскольку ни у них, ни у меня наличных не оказалось, обратились к доктору Арнхейму с просьбой ссудить полсотни марок. Проезжую знаменитость заверили, что в случае выигрыша ему отдадут все сто, что и было торжественно обещано в письменной форме. Доктор Арнхейм аккуратно сложил листок и торжественно, будто ценнейший свиток, поместил к себе в бумажник, поразивший всех обилием находящихся там крупных купюр.
Описанная церемония повергла меня в дикое уныние. Невероятная амбициозность двух деятелей от музыки никак не вязалась с самой настоящей мещанской расчетливостью — заполнением пресловутых карточек лото и дебильным упованием на хитроумно-чудодейственные комбинации цифр. Да еще — клоунада с отведением роли банка пришлому доктору Арнхейму! И это все при том, что оба со всей серьезностью чуть ли не умоляли его самолично взять на себя руководство упомянутым венецианским филиалом Института Гёте — «для этого у вас есть соответствующие кадровые резервы».
Себе же дирижер и критик отвели скромные роли «консультантов». Стало быть, они горят желанием заделаться консультантами. Ведь в мире музыки ступить некуда от руководителей, всем только и дай поруководить. А вот консультантов отчаянная нехватка. Поскольку они, будучи в Венеции, успели приглядеть подходящий палаццо, по их мнению, как нельзя лучше подходящий для музыкального консультпункта, было предложено — уже после того как карточки были отнесены куда подобает — верхний этаж палаццо отвести под служебные апартаменты — это, мол, обеспечит надлежащую близость к объекту деятельности и соответственно духовную подпитку. К тому же верхний этаж обставлен великолепной старинной венецианской мебелью, что, конечно же, позволит использовать упомянутое помещение в репрезентативных целях.
— Вы и не предполагаете, — вскричал теоретик, обращаясь к доктору Арнхейму как к истинному знатоку и ценителю, — как велик и непоправим урон, нанесенный Федеративной Республике именно неверно подобранными интерьерами ее зарубежных представительств!
