Дарья Биньярди - Любовь надо заслужить
Антония, как и Микела, всегда поступает так, как считает нужным, характер у нее легкий и решительный одновременно. После окончания лицея она не пошла в университет, а стала писать детективы. Я пробовала ее уговаривать, считала неправильным, что дочь университетских преподавателей, способная девушка, не получит высшего образования.
Мы не ссорились, с ней невозможно поругаться, как и с Франко. В этом они похожи: обходят острые углы, не ввязываются в конфликт. После того, как я в очередной раз попыталась ее убедить, она совершенно невозмутимо заявила, что хочет пожить одна. Что будет работать по вечерам три раза в неделю в гей–баре, известном в Болонье своими одиозными концертами, а в остальное время будет писать.
Сняла жилье на другом конце города: две комнаты в старом особняке стиля модерн, с садом. Чудесная квартирка за небольшие деньги.
Я знала, что она возвращается домой в пять утра, но ничего не могла поделать. Девочка выросла. Она работала, писала, делала то, что считала нужным, естественно и непринужденно.
Действие ее первого криминального романа происходило в мире ночных баров; после его публикации Антония сменила работу и стала продавать одежду одной из марок в Реджо Эмилии. Проработав год торговым представителем, она стала зарабатывать больше, чем мы с Франко. А через год закончила второй детектив — об убийстве текстильного магната, — роман имел еще больший успех; и тогда Антония уволилась с работы и стала собирать материал для следующей книги, сюжетом которой послужило убийство, действительно произошедшее в Болонье. Выезжая на место преступления, она познакомилась с Лео — комиссаром Леонардо Капассо.
Теперь, когда я ближе познакомилась с Лео, начинаю понимать Антонию. Лео очень умный. И, в отличие от меня и Франко, конкретный, но особенно привлекает в нем контраст спокойствия и непредсказуемости. Мне хотелось бы что–то сделать для него, чем–то удивить. После нашей встречи я об этом не перестаю думать и, кажется, кое–что придумала. Винсент писал, что живет в Болонье, и предлагал встретиться.
Тогда я ему не ответила, но сейчас решила позвонить. Они с братом — калабрийцы, не исключено, что у них есть информация, которая могла бы помочь Лео в расследовании преступлений в Пиластро. Теперь все мои мысли только об этом.
Антония
— Папа, это Антония, ты звонил мне?
В гостиной Бонапарта, ставшей моим феррарским домом, нет ни одного электронного устройства, только мой сотовый телефон. Даже как–то неловко использовать его здесь. Я сижу на диване, положив ноги на столик, под пристальным взором Наполеона и Жозефины. Коктейль подействовал: мне удалось расслабиться. Отправила Лео свою фотографию в новом наряде, в полной гармонии с интерьером.
— Как ты?
— Все хорошо, а ты? Что ты хотел?
— Хотел спросить, как дела, как Феррара. Что в этом такого?
— Непривычно, мне кажется, за всю жизнь ты ни разу мне не звонил.
Я действительно не припомню, чтобы Франко звонил мне спросить, как дела. Он и при встрече меня об этом не спрашивает.
— Ты все утрируешь, как твоя мать. Я сто раз тебе звонил, и не далее, как на прошлой неделе.
— По правде говоря, это я позвонила тебе, чтобы узнать, во сколько мы встречаемся, ну да ладно… Что ты хотел?
Вообще–то я не жалуюсь на отца. Наши отношения построены на взаимной привязанности, дружбе и уважении. Он научил меня быть независимой. И это правильно.
— Обожемой! Ничего, просто спросить, как ты там, в Ферраре, чем занимаешься, что узнала. Ты же моя Пентесилея, — ворчит он, будто рассержен. Но я‑то знаю, он никогда не сердится.
— Твоя Пентесилея плохо кончила. Можно, я буду, например, Брадамантой? Кажется, это от нее ведут родословную те самые Д’Эсте, которых чтят здесь, в Ферраре?
— По–моему, у тебя мания величия. При чем тут Брадаманта? Мне кажется, мы не препятствовали тебе выходить замуж за твоего Руджеро… — шутит он.
— Во–первых, я не замужем, а во–вторых, ты и мама и так не слишком бурно радовались моему Руджеро… если о нем речь…
Не знаю, почему я воспринимаю все это всерьез. Какой–то странный вечер. И эта комната странная.
Она как бы зависла во времени и пространстве.
— Подумать только! Сегодня что, день упреков? На тебя так подействовал воздух Феррары? Хорошо, ты будешь моей Брадамантой. А что до твоего Руджеро… потерпи… для таких родителей, как мы, было немного… неожиданно породниться с полицейским. В молодости мы против них выступали. Но Лео мне нравится, и, думаю, ты это заметила.
— В некотором роде… а знаешь, что теперь он и маме понравился? Они встречались уже два раза, она сказала тебе?
— Мы мало с ней говорили, виделись только утром, а ты же знаешь, что утром я…
— Молчишь, да, знаю. Они встречались в обед вчера и сегодня.
— Вот видишь, мы готовы подружиться с Руджеро!
— Папа…
— Что?
— Мне только что сказали… не могу поверить… неужели мама ничего не знает, а если знает, почему скрывает от нас?
— Это касается ее брата?
— Нет, о Майо пока удалось узнать немного. Здесь другое, давняя история…
— Что ж, выкладывай.
Вздыхаю. Единственный недостаток этого великолепного салона — слышен шум машин за окном.
— Ты знал… что бабушка и дедушка Альмы со стороны отца… погибли в нацистских лагерях?
— Что?!
Обычно Франко невозмутим, но сейчас в его голосе смятение.
— Ты не знал?
— Конечно нет. Кто тебе сказал? И Альма ничего не знает, я уверен.
Мой отец всегда сомневается, и сейчас меня удивляет его уверенность.
— Мне рассказала сегодня их соседка. Старушка, что живет напротив, она ходила в школу вместе с дедушкой Джакомо. Тоже еврейка, как и он.
— Альма говорила, что ее отец был атеист, ну, праздновал Рождество ради жены, что–то в этом роде. А если это какая–то ошибка, заведомая ложь, фантазия?..
— Не думаю. Ты ее не знаешь, у нее совершенно ясный рассудок, и, мне кажется, ей незачем врать. Я уверена, что это правда. Она сказала, что Джакомо крестился, чтобы жениться на бабушке по церковному обряду. И добавила, что нельзя оправдать такой выбор, если твои родители погибли в концентрационном лагере.
Франко молчит. Мне жаль, что пришлось рассказать ему это по телефону, но он единственный, с кем я могу сегодня поговорить. С мамой лучше обсудить при встрече. Понять, почему она все эти годы ничего нам не рассказывала.
— Невозможно, чтобы она ничего не знала, папа. Если твои дедушка и бабушка были замучены нацистами, ты не можешь не знать, тем более в таком городе, как Феррара. Даже если ее отец это скрывал. Сколько феррарских евреев никогда не вернулось домой? Пятьдесят? Сто? Ну, пусть двести, думаешь, если твой дед погиб в лагере смерти, ты не узнаешь об этом? Есть же дни памяти, торжественные мероприятия, исследования, в конце концов…
