Женевьева Дорманн - Маленькая ручка
Сильвэн не мог понять, как мог он с ней совокупляться, так ее ненавидя. Ведь он действительно ее ненавидел. Когда она ушла тогда от него, после их разговора в машине, когда он увидел, как она стрелой мчится через бульвар Инвалидов между машинами, тормозящими, чтобы ее не сбить, на долю мгновения ему действительно захотелось, чтобы ее раздавили, как ядовитую ехидну. Да, он пожелал ей смерти, и мысль о ее безжизненном теле, вытянутом посреди шоссе, о пробке с зеваками, полицейскими, «скорой помощью», всей отвратительной суматохой дорожных происшествий, — все это принесло ему секунду облегчения, за которую ему впоследствии было, вероятно, стыдно, но он все-таки этого желал. Диана мертва, стерта с лица земли, отныне безопасна, а он, Сильвэн, наконец вырвался из ловушки, которую она ему расставила и в которую он попался, и куда его засасывало все больше и больше. Но Диана не попала под машину, и мышеловка прочно захлопнулась. И все, что он делал, чтобы из нее вырваться, чтобы избегнуть ее шантажа, еще усугубляло его положение. Съем этой комнаты, например! Какие присяжные, какие судьи поверят в невиновность женатого человека, многодетного отца, государственного чиновника тридцати девяти лет, который, не удовлетворившись тем, что надругался над девочкой, снимает меблированную комнату, чтобы продолжать удовлетворять свои преступные потребности?
В то же время его сбивало с толку то, что вопреки неоспоримому отвращению, которое внушала ему Диана, он ни разу не приехал в квартирку на улице Верней, где встречался с ней по меньшей мере дважды в неделю, без смутного возбуждения, находящегося в полном противоречии с его раздражением от того, что его к этому принуждают. Не признаваясь самому себе, что он этого хочет, он не уклонялся. Ни разу не пропустил он свидания под одним из тех предлогов, какие в изобилии предоставили бы ему его занятия. Когда она звонила ему на работу, чтобы назначить встречу, а он в тот день был занят, он устраивал все так, чтобы высвободить другой день. И шел. Из страха шантажа? Шел, может быть, против воли, решившись выглядеть ужасным, обращаться с ней как можно грубее, насмехаться над ней, унижать ее, чтобы отвратить ее от себя, но шел. И как только она появлялась, как только он обнимал ее, его плохие намерения, решимость выглядеть отвратительным уступали бешеному возбуждению, совершенно его оглушавшему. Он больше себя не узнавал. Одно только присутствие Дианы, ее физическая близость, ее запах, полотно ее кожи, таинственная алхимия, спаивавшая их друг с другом, преображали его. Исчезли дурные намерения! Улетучилась враждебность, их внушавшая! Забыты многочисленные опасности, нависшие над этой предосудительной связью! Он хотел ее, и преступность их встреч в этой обтерханной жалкой комнатке еще более разжигала его желание. Он тогда больше не был ни блестящим Сильвэном Шевире, которому уготовано еще более лестное будущее, ни мужчиной, женатым на Каролине, в которую он влюблен, ни отцом, внимательным к своим детям. Он забывал обо всем, чем дорожил в своей жизни: о семье, друзьях, о лодке, стоящей на причале у пристани в Гранвиле, о красивом спокойном доме на улице Бак, о своей карьере и даже о сумасшедшем счастье на Шозе. В эти моменты он был полностью поглощен, покорен, порабощен маленькой ручкой, хватавшей его в точный миг зарождения его желания; маленькой ловкой ручкой, знавшей одновременно, чего хочет она и чего хочет он. Маленькой изобретательной ручкой, адски проницательной, сводившей его с ума. И когда он делил с ней такие моменты, у него было впечатление, что и Диана Ларшан преображается. Она больше не была несносной прилипчивой девчонкой, которой он желал смерти, но незапамятной, незнакомой женщиной, наделенной безграничной властью, ведьмой, но такой, перед которой невозможно устоять, похожей на тех молодых женщин со средневековых шабашей, что танцевали под полной луной, опьяненные белладонной, отдавались, будучи одновременно алтарем и жертвой, такие властные над преходящим, добровольно обрекшие себя на заклание, уготованные щипцам, костоломам и огню, но готовые на все и на секунду отдающиеся всем. И то, что случалось тогда между ним и Дианой, тоже было волшебством: отделившись от своих тел, они присутствовали, почти как чужие, при своем соитии. Ему не нужно было требовать: она знала, чего он желал. Ей не нужно было просить: он догадывался, чего она ждала, и молчание удесятеряло их согласие.
Диана приводила его в недоумение. Никакого удивления, никакого отвращения у этой девочки, которую он взял девственницей. Ее познания в наслаждении брать или давать были инстинктивными, непосредственными, словно тысяча лет любовных ласк бесчисленных любовников обучила ее всем движениям, всем оттенкам наслаждения. Тело Дианы было открыто ему целиком. Он скользил в ней, по ней, зарывался в ее рот, ее лоно, ее волосы. Она умела заставлять его ждать, сдерживать его, возбуждать, уклоняться или увлекать его в горячую скачку, в которой сливались кобылица и всадник, выбрасывавшую их, как дымящуюся ракету, в бесконечную мезосферу, где они взрывались, погибали и растворялись друг в друге.
Сильвэн не мог объяснить той холодности, безразличия, с которыми Диана выходила из их пламенных скачек на улице Верней и их общего оцепенения. Ни слова, ни жеста, обычного для женщин в такие моменты. Она открывала глаза, бросала взгляд на часы, которых не снимала, поднималась одним прыжком и запиралась в ванной, откуда появлялась очень скоро, омытая, одетая, с волосами, наспех забранными под чепчик. Хватала рюкзачок со школьными принадлежностями и — чао! — исчезала. Сильвэна это одновременно успокаивало и невероятно раздражало.
Успокаивало, потому что таким образом он быстро от нее отдалялся (что его устраивало), но также раздражало в его мужском тщеславии молчание Дианы и эта спешка продемонстрировать ему забвение всего случившегося. Он бы наверняка смутился, если бы она рассыпалась в страстных речах, на которые он бы не знал, что ответить, из страха нацепить личину кошмарного совратителя, но удирать с таким безразличием было со стороны девочки бестактностью, которая его уязвляла.
Диана вела себя так же непринужденно, когда он встречал ее потом, и даже в тот же день, на улице Бак. Тогда ничто не выдавало в ней ни тени воспоминания о том, что произошло на улице Верней. Словно он в ее глазах вновь стал отцом близнецов и никем больше. А она, Диана, была только лишь высокой маленькой девочкой, смеявшейся вместе с Мариной и Тома, игравшей вместе с ними, нимало не смущаясь в присутствии Каролины, которую нежно целовала приходя и уходя. Это непоколебимое двуличие приводило Сильвэна в смущение.
