Татьяна Ковалева - С тобой навсегда
— А вы здесь? — я не скрываю, что удивлена… я приятно удивлена.
— Я? — Петер как будто не совсем понимает, о чем я сейчас спрашиваю. — Я не знаю точно, какие вам больше нравятся цветы, но вот эти тюльпаны будут явно к лицу.
Только сейчас я замечаю большой букет у него в руках. Петер протягивает его мне. Если бы глаза Петера — без сомнения, очень выразительные, — еще были бы способны говорить, они заговорили бы о любви открытым текстом.
Кровь приливает мне к лицу:
— Ах, они хороши!
— Цветочница сказала: прямо из Голландии.
Я с улыбкой качаю головой:
— В эту Голландию она каждое утро ездит на электричке. Наш сервис — это не ваш сервис…
Петер несколько огорчен. Кажется, я что-то не то сказала. Тут же спохватываюсь:
— Ах, Петер, но цветы чудо как хороши… И вы правы. Они должны быть мне к лицу.
Я подхожу к зеркалу, прижимаю тюльпаны к груди. Я так раскраснелась, что этого не скрывает даже макияж. Не удивительно, что мое пылающее лицо гармонирует с «пылающими» тюльпанами.
Я оглядываюсь.
Петер смотрит на меня восхищенно.
«Нет, это не он!.. Его здесь быть не может. Он в Лейпциге давно. Администраторша русским языком сказала…»
Я почему-то верю администраторше больше, чем своим глазам.
«Я так ждала его, и вот он здесь! Я только сейчас понимаю, как сильно ждала его! И давно… годы — долгие годы… Мое желание, мои мечты сбываются? Или это все снится мне?»
Тюльпаны свежи, влажны, прохладны; испускают очень тонкий аромат. Во снах не бывает такого обилия ощущений. Он здесь — этот парень. Не пошел с другой девушкой на дискотеку. Вот он стоит, возвышается надо мной. Он на голову выше меня. Он ко мне пришел.
«Господи! Как же мы его с Кандидатом тащили в тот вечер — такого великана? Он же, наверное, очень тяжел! Не иначе, мы мобилизовались в состоянии аффекта!»
Как бы невзначай, мельком я осматриваю в зеркало фигуру Петера. Он строен — ни одной лишней жиринки. Вероятно, поэтому и не очень тяжел.
Он спрашивает:
— До которого времени вы работаете, Люба?
Я отхожу от зеркала, гляжу на часы:
— Уже две минуты, как я не работаю.
— Значит, мы можем… Если вы не возражаете… Если время ваше не занято… — Он подыскивает точную фразу. — Поехать куда-нибудь.
Я улыбаюсь ему, мне было бы очень трудно сдержать свою весеннюю улыбку:
— Мы можем… Я не возражаю… Время мое не занято… Поехать куда-нибудь…
Петер осторожно берет меня за руку, склоняет к ней свое лицо и целует мне пальчики:
— Цветы… оставьте здесь. Я вам еще подарю. Я вам буду их часто дарить, если вы любите.
Я, будто загипнотизированная, кладу цветы на стол. И мы идем к выходу. Но, опомнившись, я возвращаюсь, беру вазу, наполняю ее водой и водружаю тюльпаны на подобающее им место.
По коридору идем молча. Петер не хочет раскрывать моего инкогнито — в смысле знания языка.
Мы еще не настолько близки, чтоб идти, взявшись за руки. Мы еще только знакомые. Поэтому просто идем рядом. Хотя я бы, наверное, не возражала…
В конце коридора — импровизированная курилка. Тут возле керамической «плевательницы» стоят кушетки, на которых некоторые наши девушки коротают рабочее время с сигаретками в руках. Они общаются здесь — ведут светские разговоры, не всегда безобидные, — каждому второму перемывают косточки. А может, и каждому первому.
Я знаю, некоторые из этих девушек недолюбливают меня. По каким причинам? Скорее всего, без всяких причин — во всяком случае видимых. Они нарочито вежливы со мной. И всегда, когда я прохожу мимо, многозначительно переглядываются. Что-то такое важное они знают обо мне, чего мне и самой не известно. Чтобы стать своей в этой теплой компании, нужно как минимум закурить и как максимум — всех возненавидеть.
Они и сегодня сидят, эти девушки. Видят нас с Петером, и лица их вытягиваются. Даже желтеют. Или их лица всегда желтые от никотина.
— Привет, девочки! Как дела? — я такая ласковая, как майский день.
Они кивают, глядят на моего симпатичного спутника.
«Вот уж пищи для разговоров будет! Вот уж накурятся!»
Эти девушки, право, меня огорчают: в самое неподходящее время они всегда случаются в самом неподходящем месте. И теперь весь театр будет говорить, что у Любаши Игумновой новый поклонник.
Но уж ничего с этим не поделаешь!
Мы выходим из театра. Я приостанавливаюсь — мне нужно время, чтобы сообразить, куда же отправиться с Петером. Может, в галерею современного искусства, или на набережную, или по пушкинским местам… Но у Петера в руке вдруг самым волшебным образом появляются ключи от машины. Петер кивает на «жигули» кофейного цвета — машина одиноко стоит в сторонке.
Я в удивлении вскидываю брови:
— Вы за рулем?
— Да, машину мне дали русские друзья, — он распахивает передо мной дверцу.
— И водительское удостоверение у вас есть? — вдруг вырывается у меня озорное.
Но он не понимает моего озорства. Он садится за руль, внимательно и серьезно смотрит на меня.
— Приказывайте, Люба. Куда вы хотите?
Однако прежде, чем приказывать, я хочу еще кое-что узнать.
— Петер, но ведь вы давно уже должны были уехать. Почему вы здесь?
Его улыбка становится чуть-чуть грустной:
— Вы опечалены, что я еще здесь? — он не иначе превратно меня понял.
— Нет! Что вы! Петер… Как раз наоборот! — моя реакция кажется мне чересчур бурной, и я немного умеряю пыл. — То есть я хочу сказать, что мне приятно видеть вас вновь.
Глаза его опять наполняются веселыми искорками:
— Это все просто! У меня есть еще в Петербурге дела. Но слушать вам о них, наверное, будет неинтересно.
— Отчего же? Мне все интересно.
— Ну хорошо! Моя миссия касается медтехники. Есть такая специальная аппаратура — аудиометры. Раньше их в СССР поставляла ГДР. Но после того, как снесли Берлинскую стену, многое изменилось, распались старые связи. Теперь нужно затратить много усилий, чтобы наладить связи новые. Поскольку я сурдолог и имею прямое отношение к аудиометрам, несколько фирм обратились ко мне за помощью — навести контакты…
— И вы… У вас получается?
— Да, все дела уже сделаны, — он как будто грустнеет.
— Почему же вы не радуетесь? — я гляжу на него пристально.
Он заводит мотор:
— Вы чересчур внимательны ко мне, Люба.
— А когда вам уезжать? — допытываюсь я.
— Дня через три… четыре…
— Вы решили задержаться? — я обнаруживаю в себе неожиданное желание как-нибудь досадить Петеру и тем отплатить ему за то, что, оставшись еще на неделю в Петербурге, он не нашел времени зайти ко мне раньше, — ведь я так ждала его. Говорю ему:
