Джоди Линн Пиколт - Уроки милосердия
— А ваша жена, — спрашиваю я, — она знала, что вы нацист?
Джозеф шире распахивает дверь.
— Входите. Не стоит вести подобные разговоры на улице.
Я иду за ним в гостиную, где осталась на шахматной доске не доигранная нами ранее партия — единороги и драконы замерли после моего хода.
— Я ничего ей не говорил, — признается он.
— Быть этого не может! Она наверняка хотела знать, где вы были во время войны.
— Я сказал, что родители отослали меня в университет в Англию. Марта больше не спрашивала. Вы удивитесь, насколько далеко может зайти человек, если захочет поверить, что тот, кого он любит, лучше, чем есть на самом деле, — отвечает Джозеф.
Тут, разумеется, я вспоминаю об Адаме.
— Должно быть, это очень тяжело, Джозеф, — холодно произношу я, — не запутаться в паутине собственной лжи.
Мои слова как удар — Джозеф вжимается в спинку кресла.
— Именно поэтому я и рассказал вам правду.
— Но… это же не так, верно?
— Что вы хотите сказать?
Я не могу ответить, что точно знаю это, потому что охотник за нацистами из Министерства юстиции проверил его вымышленную историю.
— Концы с концами не сходятся. Жена, которая никогда не натыкалась на правду за все пятьдесят два года… История о чудовище без единого доказательства… И, разумеется, самое большое несоответствие из всего: почему после шестидесяти пяти лет вы сбросили свою личину?
— Я же сказал вам, что хочу умереть.
— Почему именно сейчас?
— Потому что у меня не осталось ради кого жить, — отвечает Джозеф. — Марта была ангелом. Она видела во мне только хорошее, хотя я не мог даже в зеркало смотреться. Мне так истово хотелось стать тем мужчиной, за которого, по ее разумению, она вышла замуж, что я им стал. Если бы она знала, что я натворил…
— Она бы вас убила?
— Нет, — возражает Джозеф, — она бы себя убила. На себя мне было плевать, но я не выносил даже мысли о том, каково было бы Марте узнать, что ее касались руки, которые никогда не отмыть. — Он смотрит на меня. — Сейчас она на небесах. Я пообещал себе, что, пока она жива, останусь тем, кем она хотела меня видеть. Но теперь она умерла, и я пришел к вам. — Джозеф зажал руки между коленями. — Смею надеяться, это означает, что вы размышляете над моей просьбой.
Он говорит официально, как будто пригласил меня на танец на вечеринке. Как будто это деловое предложение.
Но я продолжаю водить его за нос.
— Вы хотя бы понимаете, какой вы эгоист? Хотите, чтобы меня арестовали? По сути, я жертвую остатком своей жизни, чтобы лишить вас вашей.
— Только не в этом случае. Никто не станет вести дознание, когда умирает старик.
— Убийство — это преступление, — говорю я, — на случай, если за последние шестьдесят восемь лет вы это запамятовали.
— Именно поэтому я и ждал такого человека, как вы. Если вы это сделаете, это будет не убийством, а состраданием. — Он встречается со мной взглядом. — Видите ли, Сейдж, до того, как вы поможете мне уйти из жизни, я хочу попросить вас еще об одном одолжении. Прошу меня сначала простить.
— Простить вас?
— За то, что я тогда сделал.
— Не у меня вы должны просить прощения.
— Не у вас, — соглашается он. — Но все те уже умерли.
Медленно вертятся колесики, и я наконец ясно вижу всю картину. Теперь я понимаю, почему со своим ошеломляющим признанием он обратился именно ко мне. Джозеф не знает о моей бабушке, однако во всем городе человека ближе к евреям, чем я, не найти. Я для него как семья жертвы преступления, за которое предусмотрена смертная казнь. Обладают ли родные правом искать справедливости? Мои прадедушка и прабабушка погибли от рук нацистов. Неужели они наделили меня правом вершить правосудие?
Я слышу голос Лео, эхом отдающийся у меня в голове. «Не знаю, как остановиться…» В своем мщении? Или в деле торжества справедливости? Между этими двумя понятиями очень тонкая грань, и, когда я пытаюсь на ней сосредоточиться, она становится все тоньше и тоньше.
Раскаяние, возможно, принесет покой убийце, но как быть с теми, кого он убил? Я могу не считать себя еврейкой, но разве у меня нет обязательств перед моими родными, которые исповедовали иудаизм, из-за чего их и убили?
Джозеф доверился мне, потому что считает меня своим другом. Но если его слова правдивы, человек, с которым я подружилась, которому доверилась, — кукла театра теней, плод воображения. Человек, который обманул тысячи людей.
От этого я чувствую себя грязной, как будто мне следовало бы лучше разбираться в людях.
В эту минуту я даю себе обещание обязательно докопаться, был ли Джозеф Вебер офицером СС. И даже если он окажется нацистом, я не убью его, как он этого хочет. Я предам его, как он предавал других. Выкачаю из него информацию и скормлю ее Лео Штейну. И Джозеф сгниет в тюремной камере.
Но ему не обязательно об этом знать.
— Я не могу вас простить, — спокойно отвечаю я, — потому что не знаю, что вы сделали. Прежде вам придется рассказать мне некоторые достоверные факты из вашего прошлого.
Черты лица Джозефа заметно расслабляются. Глаза наполняются слезами.
— Но фотография…
— Она ничего не значит. Откуда мне знать, что там вообще вы? Может, вы купили ее в Интернете.
— Понимаю. — Джозеф поднимает на меня глаза. — Первое, что вам необходимо обо мне знать, — говорит он, — это мое настоящее имя.
Если Джозефу и кажется странным, что через несколько минут я вскакиваю и прошу разрешения воспользоваться его ванной комнатой, он никак это не комментирует. Наоборот, направляет меня по коридору в небольшую уборную, в которой стены оклеены обоями в пестрых цветочках столистных роз и стоит маленькое блюдце с декоративным нераспечатанным мылом.
Я открываю воду и достаю из кармана мобильный телефон.
Лео Штейн берет трубку после первого же гудка.
— Его зовут не Джозеф Вебер, — приглушенно говорю я.
— Слушаю.
— Это я, Сейдж Зингер.
— Почему вы шепчете?
— Потому что сижу у Джозефа в ванной комнате, — отвечаю я.
— Я подумал, что, возможно, его зовут не Джозеф…
— Верно. Его имя Райнер Хартманн. В конце две «н». И дату рождения он тоже назвал. Двенадцатое апреля тысяча девятьсот восемнадцатого года.
«Как у фюрера», — сказал он.
— Следовательно, ему девяносто пять, — говорит Лео, произведя несложные подсчеты.
— Мне казалось, вы говорили, что искать их никогда не поздно.
— Не поздно. Девяносто пять — лучше, чем усопший. Но откуда вам знать, что он говорит правду?
— Я не знаю, — отвечаю я. — Но вы узнаете. Пробейте по базам данных и посмотрите, что всплывет.
