Татьяна Алюшина - С молитвой о тебе
— А какой второй? — тихо спросила потрясенная его речью Кира.
— Ишь какая любопытная! — усмехнулся Симеон. — Придет время, сама поймешь. Иди, Кира, в другой раз поговорим еще. Деток привози, погляжу, — совсем обескуражил он ее загадками. — Иди.
И когда Кира встала со скамьи и собралась уходить, попрощавшись, добавил:
— Не оставляйте Вадиму концов, за которые он может дернуть. И не скорби по матери горестно, душа ее чиста.
Кира находилась в таком замешательстве, что отвечала на посыпавшиеся на нее со всех сторон вопросы ожидавшей ее возвращения группы невпопад, отмахиваясь, погрузившись в раздумья, и все прокручивала, прокручивала в голове состоявшийся разговор.
Но словно родниковой водой омыло душу негромким низким голосом Симеона, и стало легко на душе и светло.
Мама болела, не вылезала из клиник. Папа изменился, стал хмурым, задумчивым и замкнулся в себе. Владимира Андреевича медленно изводила, убивая, невозможность действовать и спасать своих женщин. Связанный по рукам запретом врачей перевозить жену, он практически сдался и не мог себе этого простить. Ухаживал за мамой, работал и как будто смирился с неизбежным, уступая обстоятельствам.
Кредиторы не тревожили, и вроде бы как‑то жизнь устоялась, устраиваясь по‑новому, в безрадости и унынии и в ожидании притаившегося на время худшего зла.
Кира закончила первый год аспирантуры, завоевала приз на конкурсе исполнителей, а летом снова отправилась с коллективом по стране, стараясь как можно меньше времени проводить дома.
Кира Белая пользовалась большим успехом у противоположного пола, но никто из добивавшихся ее внимания и особого расположения ей не приглянулся, да и никуда не делись опасения, что может повториться история с шантажом. Причина всех их несчастий не исчезла, и что еще, сидя на зоне, проиграет Вадим — неизвестно. И этот факт остужал любой ее интерес к отношениям с мужчинами — испытать вновь такое унижение Кире вот никак не хотелось!
В начале декабря из колонии, где отбывал срок Вадим, пришло сообщение, что он получил тяжелое ножевое ранение и находится в лазарете, в связи с чем родственникам разрешено внеочередное свидание с заключенным.
Когда Владимир Андреевич вслух дочитал до конца Кире и жене полученное им официально, под расписку, в отделении милиции письмо, у Марины Константиновны случился новый инфаркт. Она умерла в машине «Скорой помощи» по дороге в больницу. В сорок восемь лет.
Когда патологоанатом передавал им заключение о смерти, он с искренней печалью и сочувствием объяснил:
— У нее сердце вообще было слабенькое, но поскольку она вела правильный образ жизни, не курила, не пила, занималась спортом и правильно питалась, то оно о себе и не давало знать, справлялось. А вот картина последних двух‑трех лет катастрофическая: сердце просто измочалено предыдущими микроинфарктами и инфарктом, и в этот раз разорвалось в нескольких местах от слабости.
Материнское сердце Марины Константиновны разорвалось на куски.
Они похоронили маму.
В колонию к Вадиму поехала Кира.
— Я не поеду, — пустым, неживым голосом сказал отец. — Я не могу и не хочу его видеть. Понимаешь, дочь, я не виню его, я виню себя. Я обвиняю себя, что не смог спасти сына, семью, Марину. И Вадим для меня — живой укор и вечное напоминание о моей вине.
— Это неправда, папа, — тихо возразила Кира, — ты делал все, что мог, и гораздо больше, чем мог. Ты каждый день защищал и спасал нас с мамой. Просто твоя любовь к Вадиму ослепляла тебя, заставляя верить, что ты еще можешь его спасти. Ты же любишь его, и я его люблю. Но любить — это не значит делать таким, как тебе хочется. А нам всем хотелось, чтобы он стал прежним. Профессор же сразу определил, что это врожденное заболевание, а от кого оно передалось, мы не знаем. Ни ты, ни мама, ни ваши родители не страдали болезненными зависимостями и пристрастиями. Знаешь, когда я была на Алтае, один мудрый старец мне сказал: любить — это не значит жить жизнью любимого человека. Его жизнь и предназначение — это не твоя жизнь. Занимайтесь своей судьбой, оставьте человеку его.
Папа обнял, прижал к себе Киру, погладил по голове.
— Девочка моя, — печально сказал он, — ты стала такой мудрой… Слишком рано взрослой и мудрой. Я подумаю над всем, что ты сказала, но поехать к Вадиму не могу.
Вадим лежал на казенной железной койке, укрытый до подбородка одеялом, под капельницей, с воткнутой в правую руку иглой, и спал. Кира подсела к постели на колченогий разбитый стул, обернулась назад, посмотрев на охранника, стоявшего у двери, наклонилась поближе к брату и тихо позвала:
— Вадим!
Он открыл глаза, посмотрел на нее, узнал и улыбнулся.
— Привет, Кирюха, — слабым голосом сказал он, — а я вот попал неосторожно…
— Мама умерла, — ровным тоном произнесла Кира.
Вадим перестал улыбаться, внимательно всматриваясь в лицо сестры, закрыл глаза, и из‑под прикрытых век выкатились две крупные слезы.
Они молчали. Кира сидела, сгорбившись, склоняясь над ним. Говорить было не о чем. И незачем.
Он вдруг открыл глаза, и Кира поразилась той муке, которая отражалась в них. И, ухватив сестру за руку, надтреснутым, измученным голосом Вадим прохрипел:
— Кира, уезжайте с отцом! Уезжайте в другой город, за границу, куда угодно! Уезжайте так, чтобы ни я и никакой черт ни при каких обстоятельствах не могли вас найти! — И от волнения приподнялся на локте к ней поближе, позабыв про иглу в руке. Охранник, заметив это движение, сделал шаг в их сторону. — Беги, Кирюха! Спасайся от меня! — Обессиленно он упал обратно на кровать. — И помолись за меня, если тебе не противно.
Кира наклонилась совсем близко к брату, не замечая, как по щекам текут слезы, всмотрелась в побелевшее, искаженное болью лицо, поцеловала в щеку долгим поцелуем мокрыми, в слезной горечи губами.
— Я люблю тебя, — сказала единственное, что могла.
И ушла. Навсегда. Из его жизни.
Она возвращалась назад и всю обратную дорогу думала о том, что получила ответ на свой вопрос, на который тогда так и не ответил старец Симеон: куда делась любовь брата?
Никуда не делась. Она погребена под руинами его личности, но жива и есть. И в моменты просветления вырывается из‑под обломков и напоминает о себе. И это единственное, что осталось у Вадима ценного.
После сороковин, когда разошлись гости, приходившие помянуть Марину Константиновну, папа зашел в кухню, где Кира мыла посуду, и строгим, решительным тоном сообщил:
— Кира, мы уезжаем из Москвы! Я все организую. Никакие твои отговорки не принимаются. Если придется бросить аспирантуру, значит, ты ее бросишь! Летом Вадим выходит, нам надо уехать до его возвращения.
