Мария Воронова - Клиника верности
Ладно, не будем унывать. Что делает женщину? Обувь и прическа. Обувь, старые, абсолютно немодные лодочки, нам не поможет, зато прическа очень даже ничего. Волосы у нее густые, блестящие, пышные. Пряди волнистые, хорошо ложатся и скрадывают дефекты стрижки, которую ей по дружбе делает медсестра неврологического отделения. Жанна энергично начесала челку. Альберт Моисеевич, судя по всему, опытный ловелас и не страдает от дефицита женского внимания, разве может ему понравиться такая замарашка?
Ей всегда хотелось стильно и шикарно выглядеть, она была неравнодушна к модным журналам, безошибочно определяя, какая вещь ей пойдет, а какая — нет. Больше того, она умела угадать, какой фасон, какой цвет будет особенно моден в следующем сезоне. Чего стоил хотя бы предсказанный ею в последний год учебы бум на брюки-юбки! Никто еще не верил, что этот страхолюдный вид одежды займет почетное место в гардеробах всех передовых женщин, а Жанна уже бестрепетно раскраивала старое покрывало.
Увы, чем больше ей хотелось быть законодательницей мод, тем меньше жизнь оставляла для этого возможностей. Особенно теперь, когда дочка немного подросла, посещала детский сад, и Жанна скорее повесилась бы, чем позволила ей выглядеть хуже других девочек. Верочку она одевала как куколку, удовлетворяя таким образом собственные эстетические потребности, а сама довольствовалась старыми вещами, тем более одежда нужна была ей только добежать от дома до работы. Она мышкой проскакивала в кабинет, переодевалась в халат, надеясь, что окружающие не смотрят на нее слишком внимательно, и сама старалась лишний раз не глядеться в зеркало. Неожиданный интерес Альберта Моисеевича заставил ее взглянуть на себя со стороны. Тяжело вздохнув, она распахнула дверцы шкафа, лишний раз убедилась, что ей нечем украсить свою персону, и отправилась на свидание.
Они степенно гуляли по улице. Стоял прекрасный летний вечер, теплый и свежий, как парное молоко, и совсем не хотелось проводить его в душной темноте кафе. Хлопотливый город ложился спать, дневная суета затихала, уступая место женскому смеху и стуку каблучков по асфальту, и даже машины, казалось, проезжают крадучись, осторожно. Было совсем светло, одиннадцатый час вечера растворил только капельку лиловых чернил в прозрачной акварели неба, и Жанна знала, что так будет до утра. Альберт Моисеевич купил ей мороженое, и Жанна весело его ела, слизывая капли со дна вафельного стаканчика.
— Вы не устали? Посидим где-нибудь?
Они свернули к парку и устроились на детской площадке, верхом на большой каменной черепахе. Жанна села, прислонясь к длинной каменной шее, какой не бывает у настоящих черепах, а Альберт Моисеевич оседлал хвост.
— Закурите скорее, — потребовала Жанна, — а то налетят комары.
Альберт Моисеевич послушно выудил сигареты из кармана.
— Повезло мне все-таки, — сказал он, мечтательно выдыхая дым, — неделю работаю и уже попал на свидание с самой красивой девушкой учреждения. А то и всего города.
— Ну уж вы скажете, — смутилась Жанна. — Не нужно комплиментов, лучше расскажите, как вы к нам попали.
— С удовольствием.
Альберт отвинтил крышечку у своей бутылки и подал ей. Не чинясь, Жанна сделала глоточек. Все это: и черепаха, и мороженое, и уютный вечер, и даже ликер «из горла» — словно возвращало Жанну в юность, не в ту трудную, жестокую юность, которая у нее была, а в ту, которая могла бы быть.
Он рассказал, что после института распределился в Архангельскую область, отработал там хирургом пять лет и теперь направлен сюда в ординатуру. Жена, не выдержав деревенского быта и тотального безденежья, больше года назад забрала ребенка и уехала к родителям.
— Таким образом, я сейчас свободен, — пояснил Альберт Моисеевич и отпил немножечко.
Жанна пожала плечами, давая понять, что семейный статус доктора ее абсолютно не волнует.
— Честно говоря, я уже скучаю по своей больничке, — признался он, — там я был один хирург на район, царь и бог, а здесь… Мальчик на побегушках какой-то. Ту операцию, на которой мы с вами познакомились, мне еле-еле дали сделать, и то потому что заведующий внезапно заболел. Там я привык, что только я решаю, что делать с больным, и никто мне не поможет, даже если я очень захочу, а тут нужно сначала сто раз все обсудить, пяти профессорам пациента показать, а потом они еще сто лет будут думать, достоин я самостоятельно оперировать или нет. А если вдруг решат, что достоин, обязательно припрутся в операционную и начнут под руку зудеть. Нет, дома лучше. Меня сюда прислали опыта набраться, но не хвастаясь могу сказать — все, что они тут делают, я дома делаю ничуть не хуже и безо всякой помпы.
— Правда?
— Правда-правда. Вы не думайте, что я такой наглый, — прежде чем делать выводы, я протоколы операций посмотрел, расспросил всех.
Жанна кивнула.
— Но вы же такой молодой, как вы так быстро всему научились?
— Жизнь научила. Когда приехал, конечно, ни черта не соображал. Боялся всего. А больные косяком идут, им, как вы понимаете, наплевать, что доктор три дня назад институт закончил. Причем не аппендициты, а такое все, знаете, гомерическое. Раз — ущемленная грыжа с некрозом кишки, два — опухолевый непроход, три — язва желудка с кровотечением. Я в шоке, а сестра мне говорит: «Доктор, отступать некуда, за нами только морг». И понеслось! Знаете, Жанна Игоревна, я глубоко убежден — то, что человек может или не может, решает только он сам. Скажет себе: «Я могу», — и горы свернет.
Она взглянула на собеседника с новым интересом. Его слова были так близки ей, так созвучны с тем, что думала она сама!
— Теперь вы, Жанна.
— Что — я?
— Расскажите о себе.
Она задумчиво посмотрела на него. Можно ли доверить Альберту те подробности ее жизни, которые Жанна тщательно пыталась скрывать? Разумеется, все знали, что она одна воспитывает ребенка, но на вопросы об его происхождении она всегда отмалчивалась, и большинство сотрудников считали — муж был, просто сбежал еще до того, как Верочка родилась. Такая репутация казалась Жанне не слишком унизительной. Истинное положение дел было, по ее мнению, гораздо более постыдным.
Альберт Моисеевич сидел такой спокойный, такой близкий в неверном вечернем свете… Сигарета казалась очень маленькой в его больших и сильных руках… И Жанна решилась рассказать все как есть.
— …Вот так, — закончила она свою короткую печальную повесть.
Лицо Альберта Моисеевича изменилось. Из глаз ушел азарт, погасла искра активного мужского интереса. Теперь взгляд его полон был сочувствия. Это была не презрительная жалость, а искреннее участие человека, которому самому пришлось много перенести.
