Майкл Корда - Идеальная пара
– Я хочу предложить тост за нашего дорогого друга Рэнди Брукса.
Ему не пришлось напрягаться, чтобы гости услышали его сквозь гул разговоров. Его голос наполнял собой театральный зал без всякого труда – или усилителя. Его дикция была такой точной, такой безупречной, что невольно наводила на мысль об великом музыканте, играющем простую мелодию. Даже эта пестрая публика, которая все на свете видела и слышала, замолчала. В Англии, где хороший английский ценили гораздо больше, многие считали, что у Филипа Чагрина голос лучше, чем у Вейна (и это мнение разделял сам Вейн), но Вейн долгие годы упорно работал, чтобы сравняться со своим соперником, и наконец приобрел глубину звука, какой не было у Чагрина. Голос Чаргина был подобен изысканной гравюре, но голос Вейна был богатым, полным красок. Публика слушала его так же, как смотрела бы на танец Павловой или слушала бы пение Карузо.
– Мы с Фелисией, – Вейн прижал ее к себе и улыбнулся ей, – здесь приезжие. – Он помедлил. – Но не чужие, – добавил он. – Потому что вы дали нам возможность почувствовать себя как дома.
Он посмотрел прямо на Лео Стоуна. Это был старый театральный прием: всегда выбирать в зале одно лицо и обращаться к этому человеку, будто он или она и есть вся публика.
– Это действительно так. У нас общий язык, общая система ценностей, общая культура. – Он улыбнулся. – Культура Шекспира. И Диккенса. – Его «Повесть о двух городах», например, подумал Вейн. Интересно, пойдет ли Стоун на то, чтобы заплатить им хотя бы по сто пятьдесят тысяч на каждого? – И никто здесь не был добрее и дружелюбнее к нам, чем Рэнди и Натали Брукс, наши соседи и друзья. – Он высоко поднял бокал и ощутил, как по телу Фелисии пробежала легкая дрожь. На мгновение ему показалось, что сейчас она начнет хихикать, но потом решил, что она, вероятно, просто дрожит от холода.
Он прервал свою речь, чтобы посмотреть ей в лицо, и со страхом увидел ее рассеянный взгляд. Он крепче прижал ее к себе и нежно улыбнулся ей.
– Радость и любовь друзей – вот то, что надо стремиться заслужить, – сказал он.
Рэнди Брукс, дурачившийся, будто был готов отразить град шуток в свой адрес, оказался застигнутым врасплох глубоким чувством слов Вейна и даже немного смущен. На мгновение он почувствовал себя неловко, стоя в свете прожектора рядом с Куиком с одной стороны и Натали – с другой.
– …Любовь друзей, – продолжал Вейн, чувствуя, как Фелисия начинает потихоньку слабеть в его руках. Он помолчал, внезапно с удивлением осознав, настолько искренне он чувствовал то, о чем говорит, и услышал рядом с собой, как Фелисия начала тихонько хихикать, а затем разразилась громким смехом, который зазвенел в тишине. Он был резким и каким-то дьявольским.
Если бы пришлось описывать его, подумал он, чувствуя, как внутри него все холодеет, то его можно было бы назвать «язвительным» или «горьким». Он был высоким по тону, как звук разбившегося стекла, и мгновенно породил мертвую тишину. Вейн почувствовал, что весь покрылся холодным потом, как тогда в Сан-Франциско, когда он висел на перилах балкона. Он ощущал со всех сторон устремленные на него испуганные глаза, будто он забыл свою реплику.
– Любовь, – медленно произнесла Фелисия, продолжая смеяться. – Да, расскажи им о любви, Робби.
У Вейна свело челюсти, но он заставил себя улыбнуться.
– Любовь, – как автомат повторил он. – Конечно. Дружба и любовь…
Но пока он отчаянно искал слова, которые он мог бы сказать о дружбе и любви, он увидел, как губы Фелисии, изящные и прекрасные как всегда, зашевелились, и услышал ее голос, настолько громкий, что он долетал до каждого угла просторной палатки.
– Робби, дорогой, – своим мелодичным голосом произнесла она, подняв на него сияющие глаза. – Скажи мне – почему ты больше не хочешь трахаться со мной?
Сцена шестая
Вейн не зря был великим актером.
На одну-две секунды, не более, его лицо побледнело, и он был на грани обморока, но это могли бы заметить только люди, которые играли с ним на сцене. Он принял удар как крепкое дерево, лишь согнувшееся под порывами ветра, потом мгновенно преобразился, став воплощением в высшей степени прекрасного настроения, будто Фелисия только что удачно посмеялась над ним – может быть, чуть-чуть непристойно и откровенно, но из лучших побуждений, любя – и наконец, разразился гомерическим хохотом, так что слезы выступили у него на глазах. И гости, которым на одно ужасное мгновение показалось, что они стали свидетелями какого-то стихийного бедствия вроде лесного пожара, тоже начали смеяться, как будто она произнесла самую остроумную фразу года.
Она лежала в постели, недоумевая, как ей удалось раздеться. У нее раскалывалась голова, во рту пересохло; от несмытой косметики стягивало лицо. Робби раздевал ее? У нее было смутное воспоминание о том, как он это делал, молча и не слишком деликатно. Она помнила, как кричала ему:
– Ну, давай, трахни меня, давай, что же ты медлишь?
Но она точно знала, что он не сделал этого – такая жалость, подумала она, была бы, по крайней мере, хоть какая-то компенсация за испорченный вечер.
Она попыталась вспомнить окончание вечеринки. У нее были туманные воспоминания о том, как она кружилась все быстрее и быстрее то с одним партнером, то с другим; где-то в стороне мелькало лицо Марти Куика, старавшегося ее удержать… Но что она помнила яснее всего, к сожалению, так это лицо Робби за мгновение перед тем, как ему удалось рассмеяться.
Браво, Робби! – хотелось ей закричать. Как всегда, он безупречно разыграл спектакль и, как всегда, обманул ее ожидания. Она обратилась к нему самым непристойным образом, как только могла, с криком неутоленной страсти, отчаяния, боли и – как всегда добилась лишь того, что унизила его. А она хотела вывести его из себя и таким образом разбудить в нем любовь, но вместо этого получила неизменную вежливость, всепрощение, заботливое внимание, с которым он проводил ее наверх и уложил в постель.
Она беспокойно металась на кровати, перепачкав подушки гримом, хотя обычно даже мысль о следах помады или туши на свежевыстиранном постельном белье была ей невыносима. Она скорее ходила бы в грязном нижнем белье или надела пару чулок со спустившейся петлей…
Фелисия оглядела комнату. Ее одежда была аккуратно сложена на стуле. Робби умело раздел ее. Она закрыла глаза и попыталась представить себе эту сцену. Она была уверена, что доктор Фогель тоже был здесь – она вспомнила его открытое лицо, вспотевшее от танцев, или, может быть, от мысли об ударе по его профессиональной репутации, когда он делал ей укол. Ей показалось, что она видела Рэнди Брукса рядом, и Марти Куика. Были ли они здесь, когда Робби снимал с нее одежду? По какой-то причине ей была отвратительна мысль, что Брукс мог видеть ее обнаженной. Марти был не в счет, но представив себе, как бледное лицо Брукса склоняется над ней, она поежилась.
